— Пожалуй, для этого подошёл бы тот парень, зороастриец.
— Что вы, что вы! Этот парень одурачит хоть само небо. Да будет вам известно, что даже южные наши друзья не верят ему, опасаясь, что он при первой же возможности обманет их.
— Ну и что же?
— Не доверяя ему, они могут и в нас начать сомневаться.
— Пожалуй, вы правы.
— В таком случае, может быть, подумать о другой кандидатуре?
— Клянусь, ваш покорный слуга не против, но боюсь, что в конце концов нам всё равно придётся обратиться к этому болтливому шарлатану — зороастрийцу. Кстати, вы ведь знаете, что он хорошо зарекомендовал себя в верхах и они поддерживают его. Взвалим всю ответственность на них — если он и обманет, мы будем чисты.
— Это очень умно придумано. Видит бог, как легко вы решаете такие сложные вопросы. Всё сразу становится на свои места. А теперь разрешите мне удалиться, нужно заглянуть в министерство.
— Думаю, что не плохо было бы вам прямо сейчас навестить Размара.
— Есть что-нибудь новое?
— Нет, ничего, но всегда перед составлением нового кабинета надо повидаться с ним.
— Но разве он может мериться силой с вами?
— Безусловно, не может. Но пока с ним приходится считаться. Потерпите, порешим и с ним. Он ведь человек неугомонный, всегда готов идти в огонь и в воду и в конце концов добивается успеха. Разве можно не считаться с таким горячим угольком, который ни днём ни ночью не гаснет!
— Слушаюсь и повинуюсь.
— Не забудьте сказать ему, что я сейчас отзывался о нём в самых тёплых тонах.
— Будет исполнено. И напоследок я бы ещё просил вас подобрать такого министра просвещения, который бы относился к нам с почтением и понимал нас с полуслова.
— Пока мы вынуждены взять этого упрямого и самодовольного сынка сеида.
— Господин доктор, бог с вами, разве вы не помните, что этот гостинец, куда мы его ни совали, всегда причинял нам только одну мороку. Сам он по уши погряз в тёмных делишках, а другим стоит только на вершок переступить черту дозволенного, как он моментально доносит.
— Я знаю о нём ещё больше, чем вы. Мне известны его отношения с женой, с братом, с матерью и с отцом, но — что поделаешь! — пока что он обворожил наших друзей.
— В таком случае прошу вас, призовите на помощь всё своё красноречие, но угомоните его, пусть он хоть на этот раз оставит меня в покое.
— На него не действуют никакие уговоры, только сила. Попробуйте натравить на него Размара, лучшего не придумаешь. Возьмитесь за это сегодня же, сразу как придёте к нему. У меня тоже есть свой план. Сделаем его министром, недели две потерпим его фокусы, а потом, как всегда, состряпаем на него какое-нибудь дельце, и тогда одно из двух: либо он в открытую пойдёт на нас и мы с ним окончательно разделаемся, либо придётся ему отправиться куда-нибудь губернатором, попечителем священных мест или ещё в какую-нибудь дыру, и мы от него избавимся хотя бы на время. Впрочем, на это тоже особенно надеяться нельзя. Не лучше ли всё же взять того, ну, вы знаете, бывалого парня и этим удовлетворить Алака Бедани?
— Да продлит бог нашу жизнь! Какой груз сняли вы с моих плеч!
— Да, да, любой ценой мы не должны допустить, чтобы этот бодливый бык встал нам поперёк дороги. Ведь со всеми можно поладить, а с этим сумасшедшим ахундом никак. Ума не приложу, что нашли наши друзья в этом типе, почему они цепляются за него обеими руками.
— Это известно одному богу. Я тоже никак этого не пойму. Можно подумать, что он опытнее и сильнее всех нас.
— Ну, хранит вас господь, до свидания. Не забудьте Размара.
Воздух так насыщен запахом нефти, что человеку непривыкшему очень трудно дышать. Но толстая, с массивной грудью и морщинистой шеей Нахид Доулатдуст легко и изящно, словно мотылёк, порхала по своим пяти комнатам в особняке на проспекте Шах-Реза. Она переходила из комнаты в комнату, поправляя то безвкусную скатерть, вышитую тамбуром и гладью, то кружевные дорожки, раскладывала по серебряным, латунным и фарфоровым вазам поблекшие хризантемы, которые ещё утром купила на перекрёстке проспекта Стамбули, нудно выторговывая каждый риал, расставляла грубо разрисованные, аляповатые латунные пепельницы исфаханской работы. На этих пепельницах уже оставили свои следы тысячи сигарет «Вирджиния», «Кэмел», «Честерфилд». Стулья стояли по стенам в строгом порядке, как в приёмной зубного врача, лавке чистильщика сапог или бане. Вдоль лестницы и по комнатам через каждые пять-шесть шагов были поставлены высокие керосиновые печи разных фасонов. Каждый раз, когда Нахид проходила мимо большого зеркала, которое висело над печкой в гостиной, она обязательно задерживалась на одну-две минуты, окидывала себя быстрым взглядом, поправляла своё жемчужное ожерелье, от которого был без ума весь Тегеран, и старательно прикрывала брошью в виде бриллиантового цветка с изумрудными листьями чёрную безобразную родинку на груди. Затем она одёргивала подол платья, сдвигала вниз корсет и поводила плечами, стараясь поправить бюстгальтер, туго сжимавший грудь.
Сегодня между милой Нахид-джан и её нежным Манучем пробежала чёрная кошка. Через несколько минут в этих пяти комнатах, растянувшихся в одну линию, соберутся турки и персы, эфиопы и византийцы, чёрные и белые, красные и жёлтые, старики и молодые, тонкие и толстые, низкие и высокие, богатые и бедные — все самые известные и важные деятели шахиншахского государства, чтобы лгать и обманывать друг друга, выуживать друг у друга деньги, женщины — льстить чужим мужьям, мужчины — лицемерно улыбаться чужим жёнам, если они так же стары и безобразны, как хозяйка, или кокетничать с ними, если они молоды и красивы.
Целый месяц спорили господин Манучехр Доулатдуст и Нахид по поводу этого приёма. Нахид, как и все женщины, вылезшие из грязи, алчна и скупа. Уж очень она не любит без выгоды кормить людей. Она считает, что давать обеды, ужины и вообще устраивать приёмы — самая пустая и зряшная трата денег. Её же дорогой муж утверждает, что такие сборища приносят только выгоду. Приглашая к себе в дом политических деятелей и экономических воротил, набивая им чем попало рот, он выуживает у них деньги в картёжной игре, заключает всевозможные сделки.
Нахид слишком глупа и бестолкова, чтобы понять смысл подобных собраний. Что ж, в этом нет ничего удивительного. Разве она может равняться с мужем, отец которого был торговцем шнурками для штанов на задворках базара? Хаджи Мохаммед Али, да простит его бог, всегда покупал шнурки, выбирая самые широкие. Придя домой, он запирал дверь и ночью, при тусклом свете коптилки аккуратно разрезал каждую тесёмку пополам, вытаскивал с краёв одну-две ниточки и таким образом получал два шнурка. Наутро он продавал каждую половинку за целый шнурок. Его клиентами были крестьяне из Кана, Саулкана, Лавасана, которые не очень-то разбирались в шнурках.
Ну а если случалось, что, заметив обман, они пытались уличить его, он на своём характерном исфаганском диалекте отвечал бедным покупателям: «Дяденька, ведь ты только что из деревни и не знаешь, что в городе штаны давно носят на узких шнурках». И ему верили.
Ещё до того как наша милая чета стала цивилизованной и приобщилась к сложной политической игре, она жила много лет в доме отца господина Манучехра Доулатдуста в шумном переулке Деладжа. Ютились они в трёх тесных тёмных комнатушках, размером всего по три квадратных зара[67]. И ныне почтенного господина Манучехра Доулатдуста называли тогда просто господин Мортаза, а милую ханум Нахид — Эзра, «коротышка».
Когда человек богатеет, он меняет своё имя и имя своей жены. Но если другие могут забыть, что когда-то господин Манучехр Доулатдуст был просто господином Мортазой, а его жена «коротышкой», то сами они этого никогда не забудут. Они усердно тренировались, приучая друг друга называть господина Мортазу — Манучем, а «коротышку» — Нахид-джан, но, когда человек раздражён и начинает браниться, он уж непременно вспоминает старое. Вот и Нахид-ханум, если она распетушится, изливает свою ярость примерно так: «Опять нажрался, Мортаза», на что господин Манучехр Доулатдуст в свою очередь отвечает: «Заткни свою глотку, коротышка!»
Короче говоря, сегодня, как и частенько, господин и госпожа Доулатдуст обменялись подобного рода любезностями. И господин Доулатдуст сгоряча даже разболтал государственные секреты. «Можно ли женщине с твоим птичьим умом соваться в политику? — сказал он. — Пойми, мы потратим шестьсот, самое большее семьсот туманов[68]. Но ведь мы приглашаем состав нового кабинета, влиятельных депутатов и нескольких крупных журналистов. Мы дадим чарек[69] солёных огурцов, лежалой икры, вольём в них десять-пятнадцать бутылок водки, зубровки, арго, несколько бутылок вина «Холлар», сварим им два мана[70] рису, добавим туда десяток кур, три чарека молока — и всё. Если уж захотим сделать пошикарнее, купим килограммов десять разных сладостей, откроем банок пятнадцать хоросанского компота, банок семь сардин, положим полмана фисташек, гороха да откроем коробку американских конфет…
