— Совершенно с вами согласен, Альгис. Вы литовец?
— Пожалуй. Каждый человек имеет право быть любой национальности. Вообще-то я уж.
— Как?!.
— Уж. Гражданин республики Ужупис. Вы что-нибудь слышали об Ужуписе?
— Совсем немного. У вас, кажется, есть своя конституция.
— И не только. Прошу.
Он разлил настойку:
— За знакомство.
— За знакомство.
Мы выпили. Настойка мне сразу очень понравилась. Казалось, она пахла сразу всем лучшим на свете: осенней палой листвой, вечерней полынью, свежевзрезанным яблоком, нагретой на солнце пижмой, мокрой дубовой корой, скошенным клевером, сладкой дождевой корой из дачной кадки, молодой сосновой стружкой, морозной хвоей и только что проснувшимся младенцем.
— Изумительно, — сказал я. — Я бы назвал эту настойку «Букет Бытия».
— Очень поэтично. Достойно пера Венедикта Ерофеева. Каждая настойка имеет право быть переименованной так, как этого хочет пьющий настойку, и каждый, кто пьет настойку, имеет полное право переименовывать ее так, как того хочется пьющему настойку, и никто не обязан помнить бесконечное количество имен бытия, но, как сказано в конституции республики Ужупис, «каждый человек должен помнить свое имя».
— Очень мудро сказано. Достойно пера старика Канта. Хотя, по правде говоря, я бы ни за что не взялся повторить эту прекрасную фразу.
— Человек не обязан повторять то, что говорят другие люди, но никто не может ему этого запретить. Предлагаю выпить за вечные и неизменные человеческие права и обязанности.
Я почувствовал, что охотно вхожу в этот ужупинский поэтико-юридический азарт:
— Каждый имеет право выпить еще, — изрек я, — и никто не обязан уже не пить, если он еще не выпил, ибо никто не обязан иметь права, но каждый имеет право быть обязанным их иметь.
Альгис на полминуты задумался, потом пригубил стакан и сказал:
— Вам надо обязательно посетить Ужупис. Я приглашаю вас на стаканчик трауктине. У меня есть маленькая квартира на улице Ужупё и маленькая мастерская на улице Паупё.
— Спасибо, Альгис. Почту за честь.
— Смотрите, как красиво, — кивнул Альгис в окно.
В свете заходящего сентябрьского солнца мимо нас золотой лавой текла река, а над ней, в нежно-голубом небе высоко-высоко плыл на юг птичий клин.
— В конституции республики Ужупис говорится как раз о реках и птицах, — сказал Альгис.
— Наверное, там говорится о том, что реки имеют право течь, птицы — летать, а человек — любоваться тем, как текут реки и летят птицы, — предположил я.
— Вы почти угадали. Там сказано, что человек имеет право жить у реки, а река — протекать рядом с человеком. А еще — что с наступлением суровых зимних холодов человек имеет право улететь вместе с дикими гусями в далекие теплые южные страны.
— Очень красиво. И очень жаль, что так не написано во всех конституциях мира, — вздохнул я.
— О да! Но когда-нибудь, поверьте мне, люди напишут одну Настоящую Конституцию, — с чувством сказал Альгис, — и там будет говориться о цветах и о радуге, о восходах и о закатах, о бабочках и о дельфинах…
— Вы думаете?
— Я уверен. Конечно, это будет нескоро. Очень нескоро. Но это будет. Иначе — зачем жить?
Мы сидели с Альгисом до поздней ночи, цедили «Трейос Девинерис», пахнущий всеми лучшими вещами на земле, и упражнялись в составлении будущей Самой Лучшей Конституции Бытия. И чем больше мы пили, тем прекрасней получался ее текст.
За окном мчались огни ночных городов, крались черные с блестками, как антрацит, невидимые дали полей, мерцали платиной и янтарем гирлянды созвездий.
— Звезды имеют право заглядывать в окна поездов, а поезда имеют право лететь навстречу звездам! — кричал я.
— Невероятно точно! А каждый человек в поезде имеет право на свою звезду! — кричал Альгис.
— Гениально! А каждый поезд имеет право лететь… нет, не лететь… мчать! Да, мчать человека к его звезде!
— Архиверно! И звезды обязаны светить поездам…
— Вот-вот… Чтобы те мчали людей к звездам…
— …которые, в свою очередь, — продолжил я, икнув, — имеют полное и безоговорочное право заглядывать в окна поездов.
— Железная логика! — энергично мотнул головой, слегка покачнувшись, Альгис. — Потому что люди имеют право видеть звезды, к которым их мчат поезда.
Я еще раз икнул и почему-то добавил:
— По рельсам.
Альгис подумал, отхлебнул настойки и сказал:
— Которые имеют право быть параллельными…
В Вильнюс мы приехали рано утром, невыспавшиеся, но счастливые.
Я побывал в Ужуписе в гостях у Альгиса.
Побывал в знаменитом кафе «Родные стены». Видел табличку со всеми сорока пятью статьями ужупинской конституции. Узнал много нового.
Например, что «человек имеет право любить кошку и заботиться о ней». Или что «человек имеет право заботиться о собаке, пока один из них не умрет».
Я, конечно же, сфотографировался у Бронзового Ангела, символа Ужуписа.
Постоял на Бернардинском мосту. Поглядел на Гору Трех Крестов. Бросил монетку в бурную речку Вильняле, которая имела полное конституционное право течь мимо меня.
А потом я сел и написал вот этот вот самый рассказик.
Потому что любой писатель имеет право писать рассказики. А любой читатель имеет право их читать
Слава Богу — что не обязан…
Самое мое сильное впечатление от литовской Паланги — это запах мёда в дюнах. Говоря поэтично — медвяный дух. Откуда в дюнах медовый запах, я так и не узнал. Местные, когда их спросишь про медвяные дюны, пожимают плечами и говорят: «Аш не жиноу».
Наверное, какое-нибудь там уникальное сочетание трав и песка. Но: пусть тайна этого духа так и останется для меня тайной до конца жизни.
В остальном в Литве никаких вопросов, секретов и тайн для меня не было. Все вопросы тут же получали ответы. Почему главная улица называется Басанавичус, в народе — Басанавка? Потому что после моря можно не надевать шлёпы, а прямо так, босиком, беззаботными басанавками прошлепать по Басанавке до дому.
Всё в Паланге как-то просто, ясно, уютно. Как в детстве. Или в глубокой-глубокой древности. Что одно и то же.
Литовский язык, кстати сказать, один из архаичнейших языков. Как говорили здесь, в палангских дюнах, древние гордые литы две тысячи лет назад, так и говорят сейчас литовцы. Откуда у них такая архаическая детскость? «Аш не жиноу». Как-то сумели они остаться древними мудрыми детьми.
Литовский язык, которого я не знаю, — детская архаическая игра. «Чебурек» — «чебурекас», «чеснок» — «чеснакас», «привет!» — «салютай!», даже английское «fine» в литовском превращается в «файнай». А если много этих самых «чебурекасов» и «чеснакасов», то получаются «чебурекай» и «чеснакай». А покушать я люблю, и поэтому «чебурекай» звучит куда аппетитнее, чем «чебурекас».
Мы с женой жили целый месяц у бабушки Оны, которая, согласно все тем же законам местной игры, была для нас «бабушкой Ону́те». Бабой Анютой.
Вообще через пару дней мы с супругой перестали говорить по-русски и перешли на «наш» литовский. Утром я сквозь полупрозрачную, как слюда, дрёму слышал:
— Салютай, супругас! Вставай уже, чебурекас, сколько можно спать?
— Лабас ритас! (доброе утро) — вежливо говорю я, открываю глаза и вижу солнечный луч, запутавшийся в букете белых пионов.
Пионы колышутся на сквозняке, и пленное серебряное от пионов солнце трепещется вместе в пионами. «Красиво. Надо запомнить для рассказа», — думаю я.
— Какое там «ритас», свинаускас! Час дня на дворе. Пора на это, как его?.. Как будет «море»? То ли Федя, то ли Гена… Забыла.
— Юра…
— Вот! Пора на юру! Давай, вставай, беляшик! Сало ты этакое…
— А пожратис?
— Куда тебе еще пожратис? Ты вчера в одиннадцать вечера четыре цеппелина съел. И потом: чтобы было что пожратис, надо его сначала купитис.
— Аш так не согласен! — я делаю в постели пару уверенных тазо-плечевых движений, складываю руки крестиком на животе, закрываю глаза и три раза чмокаю губами. Это значит: все, без пожратис я обиделся, умер и буду спать вечно.
Я жду. Я знаю, что меня просто так безжалостно не бросят в этой моей одинокой голодной спальной вечности.
Проходит минута, другая. Я представляю себе вчерашние «цеппелинасы». Это горячее картофельно-мясное, совершенно детское счастье, эту мою подсознательную детсадовскую котлету, сладострастно размятую в картофельном пюре и политую сверху сливочным маслом и горчицей.
Все четыре вчерашние цеппелинаса, как стая настоящих дирижаблей, пролетают один за другим в моем воображении. Я сглатываю слюну. И в небо моих грез властно вторгается кепта дуона су чеснакас — «жареный хлеб с чесноком». О, это сочетание чуть подгоревшей корочки, свежего чеснока и жаркой хлебной мякоти, пропитанной янтарным маслом! О Господи!..
Но тут я чувствую томительный запах сыра, тмина и чего-то еще, кажется, можжевельника. Нет, это уже не греза. Это явь в виде жены с завтракасом. О, Йезус-Мария! Сыр «Меджетою».
