Ну а, впрочем, чем плоха бедная Омм-ол-Банин? Если она некрасива, так ведь и Нахид не лучше, если она неуклюжа и неотесанна, так ведь и Нахид такая. Если у Омм-ол-Банин короткие пальцы, толстые, с вздутыми венами ноги, так и у Нахид они такие же. Чем ещё может похвастаться Нахид? Разве что короткой шеей и огромной грудью. Увлечение господина Манучехра Доулатдуста служанкой вполне удовлетворяет Нахид. Она знает, что муж влюблён в Омм-ол-Банин, и она спокойна. Ему надоела жена, и он идёт к другой женщине, похожей на неё, как две половинки одного яблока. Что ж, её супруг умён и благороден, он выбрал себе подружку в собственном доме и не выносит сор из избы.
И ещё одно обстоятельство устраивает Нахид-ханум и её семью. Когда Омм-ол-Банин внесли в пелёнках в дом этой семьи, было решено, что вынесут её отсюда только в саване. Такая выдающаяся фамилия, такой благородный род нуждается в фундаменте, подобном Омм-ол-Банин, который не даст рассыпаться прочному зданию.
Допустим, что Омм-ол-Банин уйдёт из этого дома. Кем её заменить? Кто будет неустанно твердить: «Ханум, да паду я жертвой вашей красоты»? Кто будет осыпать Нахид лестью? А разве не этой лестью она живёт? Именно поэтому Нахид всё, что покупает, непременно показывает Омм-ол-Банин. А у той сразу загораются потухшие глаза. Психология — это наука, в которой в большей или меньшей степени, в силу своего разума и способностей, разбирается каждый. Вот и Омм-ол-Банин, несмотря на свой скудный умишко, за эти двадцать с лишним лет общения с Нахид сумела проникнуть в тайны её сложной и тёмной души. Она поняла, что у этой себялюбивой особы дрожат руки при покупке необходимых вещей, но она не жалеет денег, когда надо похвастать перед людьми. Теперь Омм— ол-Банин знает, что легче всего завладеть капризным сердцем этой женщины, хваля на все лады её любимые безделушки. Вот почему, когда Нахид приносит в дом какую-нибудь обновку, Омм-ол-Банин выкладывает весь запас льстивых слов из своей сокровищницы знаний и осыпает ими покупку.
Особенно она старается, расхваливая новые автомобили ханум. А известное всему Тегерану жемчужное ожерелье Омм-ол-Банин просто боготворит, и всякий раз, беря его, чтобы вложить в футляр или подать ханум, она благоговей но держит его на ладони, целует и только тогда выпускает из рук. Как правило, себялюбивый человек становится рабом того, кто ему льстит. Лесть питает себялюбцев, поднимает их в собственных глазах, без неё они не могут жить. Но более всего лесть привлекает глупцов. Едва появившись на свет, они только и ждут человека, который бы начал им льстить, а встретив такого, теряют голову и уже готовы на всё. Сколько людей забывали о чести и совести, поддавшись лести! Влюблённый, умеющий красиво лгать, быстрее покорит сердце красавицы. Человек заразил лестью даже животных. Некоторые собаки часами виляют хвостом, чтобы обратить на себя внимание хозяина и получить от него подачку.
Больше всего лесть распространена среди выскочек и карьеристов. Короли, выходцы из простых семей, волею судеб и политических событий посаженные на трон, желая ещё более возвеличиться, заставляют народ славить их. Подобных примеров немало в истории Ирана. Пожалуй, нигде в мире не было такого количества политических проходимцев и узурпаторов, как у нас. Вот откуда у иранцев появилась пословица, какой нет ни у одного народа: «Непойманный вор — падишах», так как каждый преуспевающий в грабеже разбойник, которому помогала судьба, становится падишахом.
Давно поселилась лесть и в доме Нахид Доулатдуст. Каждый из его обитателей старается с её помощью добиться расположения ханум. Наиболее преуспевающей оказалась Омм-ол-Банин. Да и что ещё оставалось девочке, подобранной на улице? Был ли у неё другой путь? Нет, ей нельзя было надеяться ни на материнскую ласку, ни на любовь отца, ни на поддержку родственников. Только хитростью и лестью могла она помочь себе в жизни.
Лесть в аристократическом обществе Тегерана — родном доме господина Манучехра Доулатдуста — служит единственным средством для процветания и преуспевания. Пятидесятилетняя служанка Мах Солтан из Демавенда — серьёзная соперница Омм-ол-Банин. Хитростью и лукавством она добилась большого влияния на Нахид. Но действует она не так, как Омм-ол-Банин. Мах Солтан расхваливает внешность ханум, её лицо, глаза, фигуру, без конца называет её молодой, свежей и ещё бог весть как, великолепно сознавая, что всё это неправда. Вы опасаетесь, что в один прекрасный день Нахид обнаружит ложь Мах Солтан? Нет, этого не произойдёт. Нахид принадлежит к той породе людей, для которых приятная ложь дороже правды.
Разве может случиться, что человек, который сменил имя данное ему отцом и матерью, забыл свой род, забыл, кем был он и кем стал, вдруг вспомнит, что ему уже пятьдесят четыре года? Да разве может быть некрасивой такая женщина, хотя она низка ростом и заплыла жиром настолько, что Мах Солтан или Омм-ол-Банин с трудом стягивают на ней корсет, даже если она уродлива с головы до ног, если у неё плечи, как у заправского грузчика, толстые ноги, густо заросшие волосами, короткие, синие пальцы и ногти, которые не может приукрасить ни один выписанный из Америки лак?
Уж какой грязнуля её муж, но и он каждые пятнадцать дней вынужден напоминать жене, что ей пора помыться. И, как ни жаль тратить драгоценное время на пустяки, Нахид в сопровождении своих служанок отправляется в баню. Освободившись при помощи Мах Солтан и Омм-ол-Банин от всех туго стягивавших её шнурками одежд, Нахид становится перед зеркалом и любуется красотой своего тела, нежно и с гордостью поглаживая его. Затем она торжественно вступает в мыльную, ложится на лавку, и Мах Солтан начинает растирать госпожу банной перчаткой или мочалкой, а та Лежит на спине, томно устремив взгляд в потолок, как богомолец в экстазе. От прикосновения к телу перчатки и пальцев Мах Солтан она испытывает такое наслаждение, что выражение её лица не передаст ни один художник, не опишет ни один поэт. Но самое большое, безобидное и, главное, бесплатное удовольствие ханум Нахид получает дома. Она раздевается донага в своей спальне и зовёт Рамазана Али. Услышав шаги слуги, она поворачивается к двери спиной и делает вид, что переодевается и не замечает его появления. Тогда Рамазан Али кашляет, а Нахид поворачивается и с деланным возмущением набрасывается на него с руганью. Оба они хорошо знают, что эта игра, заранее подготовленная, повторится ещё не раз, и всегда Нахид-ханум Доулатдуст, звезда аристократического мира Тегерана, получает от неё неописуемое удовольствие.
Можно тогда себе представить, какое наслаждение получает Нахид от ласк костлявого Хушанга Сарджуи-заде! Остаётся только посочувствовать тщедушному двадцатитрехлетнему юноше, который должен потратить столько сил, чтобы удовлетворить похотливое желание этой туши. Но есть люди, которые не очень высоко ценят свои труд и свои усилия. За небольшую подачку — новый костюм, сшитый у портного с проспекта Лалезар, модный американский галстук с изображением головы свиньи или крупа лошади, шёлковую рубаху голубого или жёлтого цвета — они готовы на физическое и моральное унижение.
Сколько раз этот тщедушный Хушанг запирался на ключ с Нахид в её доме или в номерах гостиницы «Дербенд», «Абе-Али», «Рамсар», «Бабольсар» и в прочих местах. Нахид садилась на кровать или в кресло, а Хушанг устраивался у неё на коленях и начинал, словно пророк Давид, нараспев читать газели, нежно гладя и восхваляя все части тела своей возлюбленной, начиная с головы и кончая пальцами ног. Нахид млела, когда этот костлявый юноша клал свою голову ей на плечо, нежно и благоговейно гладил её расплывшиеся щёки, потом шею, плечи, добирался до большой родинки на груди и начинал стихами восхвалять её. Затем медленно и нежно Хушанг развязывал всевозможные шнурки и завязки, освобождая её тело от бесконечных шёлков, вывезенных из далёких стран, и когда они наконец падали к её ногам, опускался на колени перед своим обворожительным ангелом.
Безграничное упоение охватывало Нахид. Каждая клеточка её тела радостно пела о любви, каждый волосок излучал страсть. Висевшее в комнате большое зеркало, неотъемлемая принадлежность жизни Нахид, давало ей возможность не только ощущать ласкающие её пальцы Хушанга, но и видеть своё обнажённое тело.
Нужно быть так же страстно влюблённым, как Нахид, чтобы помять, какое наслаждение она получает, зачем живёт и почему этот дохлый Хушанг так привязан к ней. Что же делать, мир — это большой базар, где каждый предлагает то, что у него есть. На этом базаре, как хорошо сказал один поэт:
Ни вера, ни безверие не остаются без покупателя,
Ведь одному нравится первое, другому — второе.
Да чего, собственно, и ждать от Нахид? Какой другой товар её лавки может привлечь покупателя? Может ли она гордиться своей родословной, призвать в заступники своего отца, покойного галантерейщика Шейха Хосейна Али, который из мальчика на побегушках стал хозяином лавки и, не уважая ни бога, ни людей, презренным прожил положенное ему на этом свете и таким же ушёл на тот? Делает ли он ей честь? Может ли она похвастать его богатством или знаниями? Или своим собственным разумом? Училась ли она чему-нибудь? Умеет ли она хотя бы шить вышивать, стряпать? Или, может быть, у неё острый язык, как у злосчастной Махин Фаразджуй или у незаконнорождённой Мехри Борунпарвар?
