Ознакомительная версия.
– И что это означает? – объяснение не натолкнуло любопытного чародея ни на одну идею.
– В Сулеймании крылатый верблюд – не только символ поэтического вдохновения, но и смерти, которая прибывает на нем за умершим и уносит душу его туда, куда он заслужил – в бесконечные пески забвения, в подземелья вечных мук, или на облака непрекращающегося блаженства…
– А кинжал ему зачем? И руки?
– Кто-то говорит, что кинжалом он убивает плохих поэтов…
– Логично, в копытах толком даже дубину не удержишь, не только кинжал, – согласилась Сенька. – А поэтам, опять же, стимул для роста над собой.
– …А некоторые полагают, что кинжалом – в роли скакуна Смерти – он перерезает нить жизни, чтобы его хозяин мог спокойно забрать отделенную от тела душу.
– Познавательно, – одобрительно кивнула Серафима. – А почему кинжалы ассасинов черно-красные?
– Потому что Кэмель – красного цвета, с черными крыльями.
– Концептуальненько…
– Но какое это имеет отношение к нам? – нервно и чуть раздраженно прервал волшебник экскурс в историю сулейманской мифологии и религии.
– Как ты не понимаешь, Агафон-ага?! – Охотник театрально возвел руки к сводчатому потолку кельи. – Ассасины считают, что это – не просто совпадение, а Смерть летает именно на том верблюде, который вдохновение! И поэтому наряду с тысячей и одним способом отправить человека на тот свет юных ассасинов учат еще и стихосложению! Красиво составить слова так, чтобы вышла поэма, ода или баллада, желательно о смерти или оружии, его несущем, считается не самым последним достоинством ассасина! А вот теперь, оказывается, они еще и проводят поэтические конкурсы!..
– И что? – упорствовал в непонимании Агафон.
– Как – что?! Это – конец!!!
– Нет, – спокойно возразила Сенька. – Вот если бы они не проводили поэтические конкурсы, это был бы конец. Когда они наткнулись на нас там, во дворе своего замка. Для большей части участников встречи, по крайней мере. Может, включая и нас. Но сейчас-то всё, что нам остается – это поучаствовать в их соревнованиях, дождаться, пока уляжется буря и отправиться на поиски тех, кого стряхнуло.
– Всё?!.. Всё?!.. Всё?!.. – Селим задохнулся от возмущения подобной примитивизацией их катастрофического положения. – Да этот стих еще надо сочинить!!!
– Ну так чего ты тут с нами разглагольствуешь?! Сочиняй скорей!
– Сочиняй?!.. Сочиняй?!.. Думаешь, о напористая пэри Севера, это так просто?!..
– Для тебя? – непонимающе нахмурилась Серафима. – Думаю, что да.
– А… я… – Охотник прикусил язык, мигнул несколько раз недоверчиво, и вдруг лицо его растянулось в блаженной улыбке. – Ты… правда так думаешь?..
– Ну естественно! – демонстративно повела плечами царевна. – Ты и стихи – одно целое, словно вода в губке: и стоит приложить лишь крошечное усилие, как они начинают из тебя литься так, что другим на зависть!
– О… Кхм… Благодарю тебя, сладкоречивая пэри, за такую оценку моего скромного дарования…
– На здоровье, – великодушно улыбнулась Серафима. – А теперь, Селим – вперед. А иначе мы поручим это дело Агафону, и будем прирезаны на второй же строчке его творения. И зная его поэтические способности, я это их решение только поддержу.
– Ты не знаешь моих поэтических способностей, – насупился обиженный – но не слишком – чародей.[32]
– Не отвлекай занятого человека, – прошипела на него Сенька, подвела старого стражника, чьи орлиные очи уже затуманились далекой дымкой страны Поэзии, к одной из кушеток, усадила лицом к окну и вернулась к другу.
– Давай пока хоть песок из одежки вытряхнем, да умоемся… – вздохнул тот.
– А пока вытряхиваем, давай подумаем, что будем делать, если в этом гадюшнике найдется кто-нибудь, кто настоящего Дуремара… Дурашлепа…
– Абдурахмана?
– Какая разница… – нетерпеливо поморщилась Сенька и договорила еще более тихим шепотом: – …знает в лицо.
Агафон побледнел, как мифический всадник крылатого верблюда, выронил из рук размотанную чалму и столбом опустился на жесткую лежанку.
– К-кабуча… об этом я и не подумал… Может, лучше драпать отсюда, пока не поздно, а?
– По такой погоде? Без меня, – решительно прошуршал Масдай.
– Н-нда… – кисло вздохнул волшебник, прислушиваясь к неразборчивому бормотанию Селима, то и дело заглушаемому исступленными попытками бури пробить мутный, но прочный бычий пузырь, натянутый на раму – словно кто-то ведрами с размаху швырял мелкие камушки. – И что теперь?
– Агафон, ну ты же маг!!! – возмущенным шепотом взорвалась царевна. – И ты спрашиваешь меня, что тебе делать?! Наложи на него какие-нибудь чары отвода глаз, чтобы все принимали его за… ну хоть за кого-нибудь из знакомых… или незнакомых… или еще что-то вроде этого придумай!..
– Абуджалиля бы сейчас сюда… – подавленно опустил плечи главный специалист по волшебным наукам. – Он у нас по мордам лица спец… чего уж тут упираться… хоть и кабуча еще та…
– Сходим, поищем? – едко предложила Сенька, и когда его премудрие понял всю беспочвенность своего пораженческого предложения, безапелляционно продолжила: – Давай, зри в шпору и чего-нибудь придумывай!
– А если… ему это не понравится?
– А кто его будет спрашивать? Скажем, когда у него стих готов будет. Чтобы сейчас лишний раз не отвлекать. И не пугать.
Когда Вахид по приказу своего начальника пришел за Абдурахманом и его командой, чтобы отвести их в зал состязаний, то, открыв дверь, испуганно остановился на пороге, пробормотал: «Извините, кажется, я ошибся кельей», закрыл дверь, и только убедившись, что на этом этаже келий больше нет вообще никаких, ни правильных, ни чужих, решился снова взяться за ручку.
– И-и-и… э-э-э… – красноречиво выдавил он, и несколько нервно мотнул головой в сторону Селима. – А-а-а?..
– Кхм… – сглотнул пересохшим горлом старый стражник.
– Несчастный случай на производстве, я бы выразился, – радушно вступил в беседу Агафон. – Понимаете, у господина Абдурахмана в стеклянном флаконе содержался редкий вид уладского щупальцерота, один укус которого вызывает полный отек верхних, средних и нижних дыхательных путей. Но когда господин Абдурахман открыл мешочек, в котором склянка хранилась, чтобы проверить, не пострадала ли она и ее содержимое при падении, то оказалось, что флакончик… того… приказал долго жить… и мерзкая тварь тяпнула моего добрейшего работодателя. Конечно, он успел принять противоядие, но следы… воздействия яда… так сказать… будут видны еще несколько дней.
– П-понял, – дернулась щека у ассасина, и он с трудом отвел глаза от раздутой как арбуз и синей как слива физиономии гостя.[33] – А… говорить он… может?
– Конечно, могу! – прогундел негнущимися губами Охотник, не знающий, радоваться ему или огорчаться, что в аскетичной до неприличия келье замка клана убийц нет зеркала.
– Твердость твоего духа и решимость состязаться должны произвести благоприятное впечатление на жюри, – всё еще нервически подмигивая, слабо проговорил Вахид.
– Значит, если бы он не мог говорить, можно было и не участвовать?.. – запоздало спохватилась из-под чадры Серафима.
– Да, – кивнул ассасин. – Только, по правилам состязания, если участник заявился, прибыл, но отказался от выступления, он подлежит суду. Приговор приводится в исполнение немедленно.
– А… Кхм. Понятно, – Серафима не стала спрашивать, какого рода приговор приводится немедленно в исполнение в клане убийц, подхватила под руку покачнувшегося Селима, и решительно сделала шаг вперед. – Пойдемте. Мой муж и повелитель горит желанием состязаться.
– Да, конечно, идем, – ассасин с облегчением отвел глаза от лица Охотника, горящего желанием телепортироваться на другой конец пустыни, и первым вышел в коридор.
Агафон подхватил на плечо скатанный ковер, как раньше оговорили они с Сенькой, торопливо шагнул за ними, но тут Вахид оглянулся.
– Странный ты музыкант, иноземец. Ковер взял, а инструмент свой забыл.
– Что?.. – разжались руки чародея, и Масдай грохнулся на пол, поднимая тучи своей и замковой пыли.
– Лютню я возьму, Кириан-ага, – очаровательно улыбнулась ассасину сквозь чадру царевна, поставила покачнувшегося Селима у стены, и юркнула в комнату.
«А вот это – конец…» – тоскливо подумал Агафон. – «Почему, ну почему, когда Кириан хотел купить шарманку, я пожалел денег?!..»
Вообще-то, на струнных инструментах Агафон играть умел. Когда он жил у своего приемного отца-мельника, тот на десятый день рождения подарил ему балалайку, потому что все мужчины в его семье с детства осваивали сей инструмент и славились как заправские музыканты на всю округу.
На одиннадцатый преподнес еще одну.[34]
Ознакомительная версия.
