…Я сижу в закутке нашей старой комнаты — квартиру фельдмаршала давно забрали — в большом ленинградском доме, возле колокольни, которую построил великий итальянский зодчий Джакомо Кваренги, и читаю умные книги. Никто не отрывает меня, никто не кричит:
— Хаимке, кум цу мир! Послушай, какая мысль!..
— Хаимке, варт а вайленьке, ты только послушай…
Печальна наша жизнь, скажу я вам…
Я сижу на старом венском стуле, где сидел мой дед, и читаю. Я стал похож на деда — я читаю и мешаю заниматься моему внуку:
— Файвеле, — говорю я ему, хотя его зовут Павлик, — кум цу мир… ты только послушай, какая мысль!
— Файвеле, а эта!..
Я совсем стал похож на деда — ушла моя печаль. Чем старше я становлюсь — тем веселее на моем сердце. Я радуюсь солнцу, ветру, воробью в окне, чарке водки…
Иногда мне хочется станцевать буйный хассидский танец. Но не с кем…
И я танцую один — плывут тени, горят свечи.
Внук мой с удивлением смотрит на меня. Он печален. Он не танцует хассидских танцев — я мешаю ему заниматься. Он кончает школу, и завтра у него выпускной экзамен. Сочинение.
Я все думаю, что он там напишет…
Когда меня еще не было на свете, мой папа учился в школе, где работала моя бабушка. Бабушка преподавала в школе с утра до вечера. Дедушка сидел в тюрьме, и мой папа со своим младшим братом были полностью предоставлены самим себе. Чем они занимались после школы — неизвестно. Бабушка утверждает, что папа воспитывал своего брата… Очень может быть, так как бабушка заметила однажды следы этого воспитания — папин брат сидел на кушетке и пририсовывал синей краской что-то к портрету вождя и учителя всего человечества… Бабушка никогда не говорила, что пририсовывал папин брат, но если бы это увидела не бабушка, а кто-нибудь другой, то синяя штука у генералиссимуса стоила бы ей лет семь, не меньше…
Бабушка сожгла портрет в печке, а золу повезла на Острова и развеяла по ветру над Финским заливом. На всякий случай… Затем папа с братом получили по такой затрещине, что у них на всю жизнь отпала охота не только рисовать, но даже интересоваться живописью… Этим, частично, объясняется их незнание Сурбарана и Сальвадора Дали.
Вскоре после этого эпизода, без всякой видимой связи, Сталин умер. Первой, в пять часов утра, услышала сообщение об этом бабушка. С криками «Какой ужас! Какой ужас!» бабушка носилась по комнате, одновременно готовя еду… Крики, как показалось тогда папе, не выражали безнадежность, скорее наоборот: они были какими-то оптимистическими. Он даже тогда подумал, что бабушка этим самым хотела подчеркнуть бессмертие Сталина.
На завтрак они получили яичницу и бутерброды с шоколадным маслом — это была редкость.
— В честь траура! — пояснила бабушка и, одев черное платье, ушла в школу.
Она всегда уходила в школу раньше папы… Папа, как всегда, опоздал, но на него никто не обратил внимание. Вся школа плакала. Учителя во главе с директором голосили, как плакальщицы на турецких похоронах. Географичка ревела так, что было слышно за Полярным кругом; химичка выла с каким-то шипением, напоминавшим бурную реакцию окисления, француженка плакала тихо, как мадам Бовари.
Директор — преподаватель военного дела — сурово икал, вытирая скупые слезы носовым платком, который он носил за голенищем.
Все плакали по-разному, но самозабвенно и дружно. Не плакал только папа. Более того: он смеялся. Боже упаси — не над Сталиным. Он читал Джерома. Как раз накануне великого траура его приятель Вышеславский дал ему «Трое в лодке…». Не думаю, что он сделал это специально… Вряд ли Вышеславский знал что-либо о предстоящей смерти вождя… Короче, в день великого траура папа сидел на батарее в коридоре, читал Джерома и ржал…
Вначале папин смех не прорывался сквозь дружный плач, но, когда пошли более смешные места, папин гогот стал разноситься по школе… Сперва его приняли за плач зоологички — ее вой напоминал страшный смех австралийской птицы кукабары. Но когда она на секунду затихла, гогот тем не менее продолжался, что вызвало у педагогического персонала какую-то тревогу…
Первой наткнулась на папу физичка.
— Мальчик, — спросила физичка, — почему ты не плачешь?..
— А чего я должен плакать? — спросил папа.
Физичка потрогала папин лоб…
— Бедный мальчик, — сказала она, — бедный мальчик…
— Это особенно тяжело для детей, — повторяла она в учительской, — какое несчастье, какое несчастье!
Вторым обнаружил папу физрук…
Папа как раз ржал во все горло.
Физрук когда-то проходил основы медицины и сразу все понял.
— Нервный смех, — решил он про себя…
Он подошел к папе и несколько раз встряхнул его.
Папа испугался.
— Лучше плачь, — сказал физрук, — плачь, будет легче… — Он еще пару раз встряхнул папу и пошел в учительскую…
И, наконец, на папу набрел директор, направляясь в туалет.
— Ты что здесь делаешь? — спросил он. — Ты почему не плачешь со всем классом?
— Я не могу плакать хором, — ответил папа, — я один…
— Не вижу, чтобы ты плакал один, — сказал директор…
— Не могу я на людях, — говорил папа. — Вы уйдите, я заплачу.
Папе не терпелось продолжать чтение Джерома, но директор не уходил.
— Что ты там прячешь за спиной? — спросил он.
— Физику, — соврал папа. — У нас завтра контрольная.
— Никаких контрольных не будет, — сурово сказал директор. — У нас траур, а тебе смешно.
— С чего вы взяли? — спросил папа.
— Я вижу, — сказал директор, — ты улыбаешься… Честные люди всей планеты скорбят, даже в Израиле плачут, а ты смеешься.
— Я не смеюсь, — сказал папа.
— Раз не плачешь — значит смеешься, — отрезал директор. — Третьего не дано…
И он ловко выхватил из-за папиной спины Джерома…
— Даже двоечники плачут, даже хулиганы, даже в Израиле, — вновь начал он. — А ты, сын учительницы, читаешь какого-то Джерома…
В это время из учительской вышла группа зареванных учителей. Среди них была и бабушка. Бабушка плакала как и все, не хуже и не лучше, но, завидев папу с директором, — прекратила…
— Полюбуйтесь, — сказал директор, — полюбуйтесь, как Кушнер ведет себя в день всемирного траура.
— Почему всемирного? — спросил папа.
Директор был озадачен.
— А какого же? — недоуменно спросил он. — Честные люди скорбят всюду, даже в Израиле… Такой уж траур!
Папа хотел сказать: всероссийский… Или всесоюзный… В Америке ведь не скорбили…
Но бабушка его опередила. Она мгновенно оценила обстановку.
— Не слушайте его, — прокричала она. — Он обалдел, он ошалел от горя…
— Ничего я не обалдел, — сказал папа, — никакой он не всемирный. Кто скорбит, а кто и смеется…
— Ну, — шумела бабушка, — вы видите? Ребенок потерял от горя рассудок…
— Почему же он тогда не плачет? — ехидно спросил директор. — Не плачет, когда плачут все, даже в Израиле…
— Нечем, — печально сказала бабушка, — он уже все выплакал.
Даже в день великой скорби бабушка была находчивой. А что ей оставалось — в тот год она кормила всю семью.
— У него уже нет слез, — сказала она, — нет!..
На этот раз папа кивнул головой: он был согласен.
— Когда же это он успел их выплакать? — спросил директор. — Товарищ Сталин умер только сегодня…
— До школы, — заявила бабушка, — он плакал с пяти часов утра…
— Маловато, — сказал директор, — товарищ Сталин заслуживает большего… Маловато…
— А он будет еще, — заявила бабушка. — Он у меня еще поплачет.
Бабушка посмотрела на папу.
— Плачь! — приказала она. — Плачь, паршивец!
— Не хочется, — сказал папа. — Чего я должен плакать…
Все остолбенели.
— Он посадил отца в тюрьму, — продолжал папа. — Нечего мне по нему плакать…
Бабушка никому не дала раскрыть рта. Потому что, если она это б допустила — она бы уже больше не работала, а поехала бы с папой и его младшим братом к дедушке.
— И правильно сделал! — закричала она на всю школу. — И тебя нужно было посадить! Она схватила указку. Папа побежал. Он убегал от бабушки, ловко лавируя между заплаканными учителями, а бабушка, восхваляя сталинский гений и проклиная папу, носилась за ним с высоко занесенной указкой… Вся школа следила за погоней. Наконец, она настигла папу, опустила указку, папа извернулся, и указка пришлась как раз по шее директора. Директор подпрыгнул.
— Простите, — сказала бабушка. Она вновь замахнулась, папа вновь извернулся и указка опять опустилась на шею директора. Директор подскочил еще выше. Его так не били даже в детстве.
— Извините, — сказала бабушка.
— Прекратить! — завопил директор. — Вы превратили траур в шабаш. В цирк!..
