Никто его здесь ни во что не ставил, и все над ним беззлобно посмеивались. Тихий был человек и какой-то весь примороженный — летом ходил в коротком поношенном пальто, зимой — в черной шубе на рыбьем меху. Все ему тепла не хватало, все Скворцов о тепле заботился: в летнюю жару кутался в шарф, а кроличью шапку-ушанку вообще не снимал — наверно, в ней и спать ложился. Будто промерз весь до основанья на Крайнем Севере. Но деньги он имел, всегда можно было стрельнуть червонец. За его забором то дрова разгружают, то уголь; то стены стекловолокном утепляют, то в доме новую печь кладут, то перекладывают, то все лето труба дымит (самогон гонит? — не гонит, не пьет, проверено!), то во дворе костер горит, у костра под лупой Скворцов сидит, озябшие руки греет, над ним летучая мышь летает — большая, с-собака! Слова он связывал с таким трудом, что, бывало, начнет говорить, а все уже разошлись. Никак не мог на работу устроиться, посоветовали ему в насмешку (а как же! — страна Советов!) обратиться прямо с улицы в райком партии, он и пошел. Пришел в райком, посмотрели ему в райкоме в кругленькие очки — очки Скворцов носил с такими толстыми стеклами, что глаз не видно, — документы толком не проверили, решили — человек безобидный, неприкаянный, примороженный, пострадал в 37-м за генетику — и назначили Скворцова командовать районной селекционной станцией — ну там, семена, агрохимия, говно-удобрения, битва за урожай.
Однажды весной заглянул Скворцов на огонек в дорожный отдел и сказал:
— Здравствуйте, командир…
— Ну, здравствуй, Скворцов, — ответил Гайдамака, откладывая «Перо и шпагу».
Замолчали. Скворцов умел замолкать. Пришел и молчит.
— С чем пожаловал?
— Командир… одолжите мне. Пожалуйста…
— Денег? Не могу. Сам сижу на колу.
— Нет, не денег… Деньги у меня есть. Угля… Тонны три. Сколько можете…
— Подайте, Христа ради, кто сколько может! — жалисно передразнил Гайдамака. — Зачем тебе уголь, Скворцов? Очки протри — весна на дворе.
— Да холодно тут… у вас. А я вам чего-нибудь в обмен… предоставлю. Вы — мне, я — вам…
— Говори быстрее, не жуй слова. Что ты можешь мне предоставить?
— А что вам нужно?..
— Щебенку — можешь?
— Щебенку?.. — надолго задумался Скворцов. — Щебенку не могу… А вот реголит могу… Берите реголит, пока есть… Пока в порту… сухогруз стоит.
— Подожди, не спеши, говоришь много. Дай вспомнить… Реголит, реголит… Что это — реголит?
— Да лучше, чем щебенка…
Слово «реголит» Гайдамака когда-то знал, но забыл. Дай Бог памяти: реголит, реголит… Что-то знакомое. Какой-то стройматериал, что ли?
— Ладно, по рукам. Давай свой реголит. Один к двум — три тонны угля на шесть тонн реголита.
— Я вам больше достану!.. — обрадовался Скворцов, протер, не снимая, очки и ушел, дыша в шарф.
Гайдамака полистал свой справочник мастера-дорожника.
Реголит, реголит… Что за кот в мешке? Все позабыл со времен автодорожного техникума.
Не нашел реголита.
Опять пришел Скворцов, попросил самосвал с грузчиками и водителем:
— Я с ними расплачусь.
— Гляди, расплатись.
Дал ему Гайдамака самосвал с Апдрюхой Лукьяненко и с двумя алкоголиками без фамилий — Семэном и Мыколой, которые постоянно околачивались у дорожного отдела в поисках случайного заработка. Увезли они три тонны угля во двор к Скворцову, а утром сделали две ходки в Григорьевский порт, привезли с какого-то иностранного сухогруза этого самого реголита в полиэтиленовых мешках. Посмотрел Гайдамака на сей реголит, потрогал пальцами… Какие-то гладкие белесые стеклоподобные прозрачно-мутные каМешки шаровидно-овальные. Похожи на стекла в очках Скворцова — ничего сквозь них не видать. Наверно, в самом деле получше щебенки будут — лопатами ровнять-насыпать удобней.
Значит, реголит. Хай будэ реголит.
Гайдамака повеселел и взялся за подъездную дорогу к Гуляй-граду, а то воистину елдовина получается — в двух километрах от Гуляя проходит стратегическая трасса «Киев — Одесса», а подъезд к трассе хуже любого проселка, как при Соловье-разбойнике.
Меня в одной из записок спрашивают, каково отношение ЦК партии к моему докладу. Я отвечаю: ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его. (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.)
Т. Лысенко. О положении в биологической науке
Есть у меня тут на примете
Один парнишка, — ей же ей,
Не отыскать на белом свете
Такого дрына у людей.
И. Барков. Лука Мудищев
Натуралист Акимушкин сдержал слово, где-то раздобыл диван, — это был поистине царский, обтянутый черной гинпопотамьей кожей и набитый конским волосом диван, раздвижной диван с мягкими спинками, с зеркалами, валиками и подлокотниками, которые то и дело выпадали с дивана на мостовуку. И их приходилось подбирать.
Наверно, этот диван попал в Сeстрoполь от распродажи царской мебели из Зимнего дворцa. Африканец так удивился величине увиденного, что даже вытаращил глаза. Потом он уважительно кивнул и вдруг самым деловым образом стимулировал обалдевшего Сашка, довел его до вулканического извержения, растер детскую сперму на своей черной ладони, понюхал, даже лизнул и остался очень доволен. Он опять взвалил диван на плечи и повел раскрасневшегося хлопчика в домик под Сапун-горой.
Гамилькар не зря проверял у Сашка сперму. Хитрый дьявол, он опять что-то задумал, у него возник какой-то еще неясный даже ему, но далеко идущий план относительно хлопчика, хотя этот план он пока не мог сформулировать даже для себя. Шкипер, как уже говорилось, был контрабандистом, пиратом, картежником, умел пить не пьянея, но все, что он делал плохого или хорошего, он делал для свободы и независимости родного Офира, — в Эдеме вот уже шесть лет Гамилькара с нетерпением ожидала царствующая невеста Люська, но и она должна была подождать ради свободы и независимости. Вот и Сашка африканец решил спасти от большевиков не просто из доброты душевной, а для пользы многострадальной Африки.
Следующей ночью на испытаниях нового дивана (старый диван негр перенес в Люськин сарай) и после восьмого результативного захода на графиню хитромудрый план наконец сформулировался. Гамилькар сполз с графини, потом с дивана, зажег свечу, разыскал синий чернильный карандаш и, пачкая розовые губы, прямо в постели начал высчитывать на белом афедроне графини какие-то свои резоны. Получалась красивая синяя татуировка из сложных заверченных химических формул и схематических (по хроматографическому методу) изображений тимина, аденина, гуанина, цитозина, аллелей, зигот и двойных спиралей дезоксирибонуклещювой кислоты.
Графиня Л. К. извивалась и хихикала от щекотки острого карандаша, но когда Гамилькар наконец поделился с графиней своей идеей, она так захохотала, что диван чуть не лопнул.
Безумная идея Гамилькара оказалась научно оригинальна и проста, как веник: хлопчику предстояло крепко потрудиться на благо Африки, шкипер решил заняться генетической селекцией и сделать Сашка Гайдамаку отцом-основателем новейшей офирской литературы, прадедом великого национального поэта, то есть прадедом офирского Пушкина, по аналогии с арапом Петра Великого, но НАОБОРОТ, — следовало вывезти хлопчика в Африку, подарить офирскому нгусе-негусу, а потом запустить его в гарем к отборным породистым женам негуса и сидеть-дожидаться, когда путем естественного дарвиновского отбора и генетической селекции Бог пошлет в четвертом поколении Гайдамак офирского Пушкина. Таков был генетический план Гамилькара — «генплан» в сокращении.
Конечно, с генпланом все обстояло не так просто. Утром позвали Сашка, и Гамилькар через графиню стал допытываться у хлопчика, кем были его отец, мать, дедушки, бабушки.
Гайдамаками? Террористами-безмотивниками? А не был ли дедушка украинским князем? гетьманом? кошевым атаманом? или хотя бы першим хлопцем на селi? Не было ли в роду поэтов? Фамилия матери — Сковорода? Великий философ Григорий Сковорода не родственник ли ему? Фамилия бабушки — Кочерга? Украинский Шекспир Иван Кочерга — не из их ли рода?
Но Сашко ничего не знал о себе и ничего о себе не помнил — он знать не хотел, а помнить не любил.
Подвижное полевое укрепление русских войск.
Составлялся из деревянных щитов с бойницами, за которыми располагались пехота и артиллерия. Иногда из щитов собирали осадные башни и осторожки (пограничные укрепления). Щиты перевозились град-обозом, а в бою передвигались на колесах или полозьях. Впервые Гуляй-град упоминается в описании похода русских на Казань.
Лярус Гайдамака бросил в бой на главном стратегическом направлении все свои наличные силы: самосвал с Андрюхой, дорожную бригаду из трех безответных баб Верки, Надьки и Любки и двух специально арестованных для этого случая на 15 суток, по заказу Гайдамаки, известных гуляйградских алкоголиков — Семэна и Мыколы, которые напрочь опровергали марксистский постулат о том, что труд создал человека — «праця, тираня, яка на фiг праця, хай москалi працюють». Эти алкоголики с Верой, Надеждой и Любовью в первый день с перепугу укатали метров CTO асфальта и даже воздвигли без подъемного крана у поворота на трассу реголитио-цементную тумбу с выкрашенными бронзой под золото железными солнечными лучами и с железной же золотой стилизованной надписью под старославянскую кириллицу, которая Кириллу с Мефодием в страшном сне не приснилась бы, — буквы, возможно, братья еще признали бы за свои, но ни за что бы не догадались, что означает эта надпись с «ерами» на концах:
