Ознакомительная версия.
«Теперь нас двое», – подумал он и записался на прием к психиатру.
«Как я умирал на одном концерте…»
Как я умирал на одном концерте.
Я на сцене.
В первом ряду пара.
Он и она.
Я начинаю говорить – они начинают говорить.
Я замолкаю – они замолкают.
Я им шиплю: «Замолчите!»
А они и после этого говорят.
Я чуть не заплакал, испортил все произведения, проклял все на свете, ушел со сцены, спросил: «Кто это?»
Мне сказали: «Это иностранец с переводчицей».
Что такое неловкость? Я хотел бы вам рассказать. Он подошел ко мне в Сан-Франциско в ресторане, в красивом костюме, в галстуке. Обаятельный. Интеллигентный, богатый, молодой. Боже мой!
– Я обожаю вас, – сказал он мне, а не я ему. – Я с двенадцати лет вас слушаю. Я вырос на ваших произведениях.
– Ну приходите на концерт, – сказал я, а не он.
Господи! Как он скис, Господи!
– Да? А когда? Сейчас я запишу… У меня нет ручки…
– Вот у меня…
– Сейчас…
Мы разошлись, как и сошлись.
Он подсел за столик, где сидела симпатичная одинокая девушка над чашечкой кофе.
Он был примерно моего возраста, примерно моего роста, звали его примерно так же, и говорил примерно как я. Ничего нового он ей не предложил.
Он угостил ее вином, шоколадом.
Они познакомились.
Он заказал что-то еще и еще что-то и спросил телефон.
Она неожиданно громко продиктовала свой телефон, и свое свободное время, и когда и куда она выезжает, и где остановится, и как ее зовут. И где ее искать.
Он обернулся.
Еще человек пять записывали эти данные.
Ему опять стало тошно, потому что он опять заплатил за всех.
– До свидания, Мариночка, я пойду.
– Вы не записали мой телефон.
– Я у кого-нибудь перепишу.
И он опять ушел.
«Рассказ начальника Херсонского порта…»
Рассказ начальника Херсонского порта.
Когда я еще был маленьким инженером, меня направили в министерство выбивать деньги на строительство жилого дома для портовиков. Я набрал две полных сетки рыбы: тараньки, балыка, копченых, вяленых лещей – и сетку коньяка «Каховский».
Приехал в Москву. Остановился у знакомых и утром пошел в министерство.
Сел в садике у Большого театра, раскрыл кошелку – Господи! Рыба червями покрылась!
Я стал перебирать.
А вокруг народ собрался.
– Не продаешь?
Я кричу:
– Нет!
Разгоняю.
Одни сменяют других.
Перебираю рыбу и разгоняю людей.
Перебрал. Пошел в министерство.
К замминистра. Такая мощная фамилия на дверях.
Встретил главного инженера ЧМП Енгибаряна:
– Что у тебя?
– Рыба.
– Ты с ума сошел! Сиди!
Я сел… Он вошел… Выходит:
– Заходи.
Сидит зам с тремя очками на столе.
Для чтения, смотрения и разговора.
– Что у тебя?
– Да вот жилой дом…
– В кошелках?!
– Рыба. Коньяк.
Нажал кнопку:
– Скворцов и Беляев пусть зайдут ко мне.
Ну, думаю, милиция…
Вошли два здоровенных бугая.
– Что у вас у руках?
– Рыба.
– Раскройте!
Я ни жив ни мертв.
Открыл.
И началось.
Они пьют. Я чищу и подношу.
Через два часа – гора шелухи и пять пустых бутылок.
Этот берет очки для чтения.
– Чего хотел?
– Деньги на строительство жилого дома.
Кнопку нажал.
– Клава! Найди ему пятьсот пятьдесят тысяч.
Она ушла.
Пришла.
Дает бумажку.
Я только в Херсоне и рассмотрел ее – шестьсот шестьдесят тысяч.
А вот и дом. Слева. Мы как раз проезжаем…
Он присылал ей письма.
Он часто уезжал.
Он все время в разъездах.
Письма с разных концов страны.
Мой друг Чиж.
Он рассылал друзьям.
Они пересылали ей.
Они жили счастливо.
Пока он не умер.
И умер, кстати, на руках любящей семьи.
А письма, к сожалению, приходят.
Посмотрела на часы:
– Ой! Уже десять. Что скажет мама?
И тут же успокоилась.
Через час опять случайно посмотрела:
– Ой! Уже одиннадцать, что скажет папа?
И успокоилась…
Как только ее взгляд падал на часы:
– Ой! Уже шесть! Что скажут на работе?
Крики повторялись каждый час. Потом она забылась легким, праздничным, дачным сном.
Они лежали.
Вдруг звякнул звонок.
– Муж!
Они вскочили, стали лихорадочно одеваться.
Он, полуодетый, выглянул на лестничную площадку с носком в руке.
Никого.
Он облегченно обернулся.
В комнате стоял такой же полуодетый мужчина с носком в руке.
Двое с носками в руках.
Тот приехал ночью домой.
Хотел незаметно войти.
Этот хотел незаметно выйти.
20 лет прошло.
Ужас в его сердце до сих пор.
«Мама! Сижу пост ГАИ, тридцать девятый километр Оскоярве. Телеграфируй пять пятьсот. Машину угнали. Все здоровы. Целуем, Миша, Витя, лейтенант Васильев».
«Я стоял посредине пустыря…»
Я стоял посредине пустыря в Ульянке и рассматривал закат, и вдруг осторожно постучали в спину:
– Разрешите пройти!
– Пожалуйста, – я отодвинулся, и он прошел, с трудом сохраняя вертикальное положение.
«Господи! А мы-то все, оказывается, из воды…»
Господи! А мы-то все, оказывается, из воды…
И даже наш Президент.
И даже олигархи.
И даже железнодорожники.
И даже генералы.
И даже депутаты.
И когда одно ведро воды кричит на другое:
– Ты не та вода! Ты живи среди своих!
– У нас вода другая!
– Понаехало чужое Н2О…
А если вода из нас выйдет, останется 20 кг сухих костей, которым все равно, где валяться и кто на них будет валяться после нас.
Песик японский пекинес умер от инфаркта, когда перед ним внезапно открыли зонт.
Он увидел мир в черном цвете.
* * *
Купили попугая.
А в доме была кошка Санта-Барбара.
Персидская, очень добрая и спокойная.
Попугай скончался в клетке.
Она лежала наверху.
Он внутри скончался от инфаркта.
* * *
Другой попугай стучал клювом в зеркало, кричал: «Программа «Время» – и хохотал: – Ха-ха!»
Скончался от инфаркта.
* * *
Наша кошка Фелиция, преданная, но мрачная красавица, принесла Наташе в постель половину мышки.
Я думаю, лучшую половину.
Она очень любит Наташу.
И не могла понять, отчего шум, гам, беготня.
Она шептала:
– Позвольте! Извините. Неужели после колбас, сосисок вам не хочется чего-то свеженького? Это деликатес.
Все кричали:
– Забери! Унеси!
– Ох, – вздохнула Фелиция. – И как их понять, если они сами себя не понимают. Не хотите есть свежую, можете отварить.
– Убери немедленно, гадкая тварь!
– Да уберу, уберу! – говорила Фелиция. – Лично я предпочитаю живую дичь. Это еда аристократов. Это во-вторых. А во-первых, ты ее поймай! Подежурь с мое, погоняй по дому, а потом ори. Ничего не видела отвратительней хозяина в очках с соленым огурцом во рту.
Отойди. Дай пройти.
Дикари!
* * *
Можно ненавидеть друг друга. Можно входить в метро, не глядя друг на друга. Можно ехать в вагоне, уткнувшись в журнал.
Но стоит запищать десяточку голосков в корзинке у девушки.
Стоит заглянуть туда…
А там, прикрытые сеточкой, копошатся желтенькие, как солнышко, цыплятки.
И все перестанут думать о себе.
И все скажут: «Цып-цып-цып!»
И просветлеют.
И никто не спросит, куда их везут, чтоб тактично не испортить себе настроение.
* * *
У меня живет паук по имени Исаак.
Работяга.
Поставишь ведро – тут же привяжет к умывальнику. Письменный стол – к трубе.
Сковородку – к газовой духовке.
Меня привязывает к стулу и письменному столу: «Сиди, пиши, чего ты носишься!..»
Исаак… Хозяин!
Огромный черный грязный одесский кот.
И Фелиция – москвичка с белым носиком, белыми лапками, чистенькое, ароматное создание.
Ее берут в Одессу на лето.
Тихон – местный бабник.
Кот со стальными нервами.
Даже присутствие чужого рыжего кота Аркадия его не волнует.
Он влюблен в холодильник.
Он трется возле него.
Он нежно мяучит:
– Давай заглянем… На секундочку… Мы не будем ничего оттуда брать. Мы просто откроем, заглянем и закроем. Я забыл, что там. Я, кажется, туда что-то положил вчера. Кажется, сосиску Да. Точно. Вспомнил. Я положил сосиску. Такую розовую. Приятную Да. Точно. Мы сейчас откроем. Глянем – есть ли она там, и тут же закроем. Мр-р-р… А-а-а… Ну кто здесь хозяйка? Наталья Валерьевна, на одну минутку… Кто там рычит? Фелиция? Не обращайте на нее внимания.
Фелиция с подоконника:
– Ну мразь! А вы ему верите. Он туда сосиску положил? Эта жадина? Ненавижу. Эти одесситы – такие лжецы, предатели, хитрюги… Мы, русские… То есть вот у нас в Москве… Ну конечно, холодно. Мы почти не выходим. И грязь, и снег. Не очистишься… Но мы все чистые. А этот – посмотрите на его зад. В паутине. И смотрите, что с ним творится!
Ознакомительная версия.
