Ознакомительная версия.
Где он был всю ночь?! Шерсть скаталась, плешь между ногами. Представляете – протер…
У нас с едой нет проблем. Потому что мы не жадные.
Вы посмотрите на него! Пш-ш-ш! Пошел вон!
Отвратительный мужик! И запах от него…
Пш-ш-ш! Пошел вон!
Я просила его кастрировать. Я в ногах валялась. Отрежьте ему. Я вот это его видеть не могу.
Всё! Выпустите меня! Я оттуда полюбуюсь на мучения этого лжеца.
Сосиску он подбросил!..
Не давайте ему ничего. Я сама видела – он спит с собаками! Вот пусть и жрет их кости!
Всё! Я пошла на концерт! Там чудный мюзикл «Кошки». Сейчас я мелодию оттуда вспомню – «мр-р-р… я-я… мр-р-р…» Из-за этого мерзавца только про солдат – «он солдат, мама, на границе…» Нет… М-р-р… Тьфу… Вы все мне неприятны. На концерт, на концерт…
Собака Даша у нас страдает.
В будке, на цепи, на проволоке.
Молодая, длинноногая, ласковая, но печальная.
Ночами воет. Будит. Беспокоит.
Встал я утром. Пришел утром к ней.
– Ты чего воешь по ночам? – спросил я Дашу. – Я же молчу, хотя верчусь, храплю, страдаю. А ты воешь, Даша, воешь. Ты чего?
– Душа болит.
– Вот не знал, что у собак душа.
– Но мы же воем.
– А мы хохочем.
– Я думала, что это лай.
– Нет, хохот. Это когда мы слышим не то, что видим. Мы начинаем хохотать. А вам кажется, что лаем. Но посмотри, я тебе и будку, и загончик, и еду…
– Нет, – сказала Даша. – Материально ничего. Но эти ночи… Ты когда-нибудь однажды ночью на цепи сидел?
– Боюсь, что да!
– В мои-то годы?
– Боюсь, что нет!
– Что же ты всего боишься, босс?
– Я каламбурю, пёс.
– А я и туда не могу. И здесь не могу. Вот что ты сделал со мной, мой хозяин.
– Снять ошейник?
– А я уже сбегала. Музыка там. Кафе. Таких, как я, ханыг голодных…
– А я и не знал.
– А я вернулась. Я и сейчас из ошейника выдергиваюсь, смотри… А вот так надеваю…
– Значит, и сбегать не хочешь?
– Нет… Валяюсь и вою. Как луна по краю облака ударит серебром – не могу, не могу… Я не могуууу…
– Ты выть мне перестань, собака.
– А ты теперь прикинь: мне сколько?
– Год примерно. Это много?
– Да уже немало. Ты о детях что-нибудь слышал?
– Ха!
– Нас было шестеро. Нам было хорошо.
– Ну, вам и есть там было нечего.
– Зато все свои. Вот у тебя еды много, а свои есть?
– Ха…
– И меня ты вырвал, посадил на цепь. Налил миску и попрекаешь.
– Хочешь назад?
– Нет. И туда не хочу, и обратно. Конечно, здесь супы, уколы, прививки…
– Ты всем мешаешь.
– Ну выгони.
– Ты успокойся.
– Я спокойна.
– Завтра поедем знакомиться. Есть тут один… Полюбишь.
– Лучше его сюда.
– Нет… Он слишком дорогой. Так что сиди. Молчи. Нет. Нет! Молчи… Молчи…
Я вышел и сторожу велел ей затянуть ошейник.
«Как страшно развит в человеке…»
Как страшно развит в человеке хватательный инстинкт, сколько мужчин падают в магазинах во время примерки брюк.
Теряют равновесие, падают, ломают головы.
Казалось бы: выпусти брюки из рук, наступи.
Не выпускает, прыгает, прыгает, падает, ломает кабину, валяется голый среди зала.
Но брюки держит стальной хваткой.
Не в силах руки разжать.
А мы хотим, чтоб он о стране думал.
* * *
Граждане, если хотите спросить вопрос, можете спросить, а пока прослухайте объявление.
* * *
По-советски: в первой половине жизни глотать все оскорбления, во второй отвечать на них.
* * *
Хорошо пить.
Хорошо не пить.
Хорошо кушать.
Хорошо не кушать.
Хорошо путешествовать.
Хорошо не путешествовать…
Может показаться, что вообще все хорошо?
* * *
– А река Сена в Париже есть?
– А как же!
– Значит, правильно говорили.
* * *
Алло! Вы куда звоните?.. Нет. У меня 292–28–55, а вы попали 292–28–45. Перезвоните.
* * *
Что значит «вежливость» в Одессе.
Он заглянул во врачебный кабинет. Там группа врачей делала даме укол в ягодицу.
Он сказал ей потом:
– У вас прекрасное лицо!
* * *
Мой друг в Одессе пришел домой в шесть утра.
Тихонечко стал раздеваться.
Но жена-то проснулась:
– Аркадий, ты что, только что пришел?
– Ты с ума сошла, я иду за молоком для ребенка.
Оделся и вышел.
* * *
Крик на базаре:
– Ну что вы?! Они ее с таким удовольствием едят и дохнут. Смотреть приятно.
– Вы о ком?
– О тараканах.
* * *
Оркестр, альт, Башмет.
Октябрьский вечер.
Октябрьский зал.
Мужчины и женщины.
Соединяются в музыку.
И распадаются после музыки на женщин с длинными и короткими ногами, на мужчин лысых и кудрявых, на начальников, отдающих приказы, на оркестрантов, пакующих свои вещи, и на Башмета, дрожащими руками собирающего инструмент.
* * *
По телефону женский голос:
– Привет! Как живешь?
– Прекрасно!
– Ой! Простите, я не туда попала!
– Туда-туда! – закричал я, но она повесила трубку.
* * *
Он попросил подписать мою фотографию: «Только напишите – Олечке от Аркадия».
Что с мыслью?
Не появляется!
Ощущения возникают, недомогания есть, походка видна.
Мысль не появляется.
Когда-то они пробегали по две-три хорошего размера и упитанности.
Не появляются.
Сижу там же. Смотрю туда же.
Терпения не теряю. Жду. Думаю о жизни.
Мыслей нет.
Думаю о смерти.
Никого.
О войнах между людьми.
Проскочила. Маленькая, банальная: «Как только кто-то говорит: «Это моё», так начинается».
Еще одна проскочила: «Просто грабят».
Еще одна пронеслась: «Всегда всё просто. Пьют, насилуют, убивают. Придумали врага, придумали друга и получают удовольствие с риском для жизни».
Еще одна проскочила: «Как всё просто. А как всё представлено!.. А просто получают удовольствие от войны».
Еще одна маленькая метнулась: «Кто-то на этом же крупно зарабатывает. Даже если не деньги…»
Не бог весть какая мысль.
Но кто-то крупно обогащается.
Как всегда, на святом, как всегда.
Эти воюют, потому что эта земля была в двадцатом ихней.
А другие воюют, потому что она в девятнадцатом веке была ихней.
А в восемнадцатом – не ихней.
А в семнадцатом – ихней.
Но в шестнадцатом – нет.
Дошли до пятнадцатого и начали врать:
– Мы – коренные. Вы – оккупанты.
– Нет, мы – коренные, вы – оккупанты.
Каждый был коренным, и каждый был оккупантом. Кто сегодня коренной, выяснится только на войне. Убитых много, а прояснения нет.
Еще надо пару тысяч прибить.
Должно выясниться.
Страдает мирное население, которое и воюет.
Это же надо, с какой радостью ввязались.
– На чьей территории идет война?
– На нашей.
– Но она была нашей.
– Вот тогда и надо было воевать.
– Ничего, мы сейчас повоюем.
Воевать никогда не поздно.
Разошлись. Начали.
– Победа будет за нами.
– Ни хрена.
– Будет-будет.
– Ни хрена, ни хрена.
– Та-та-та-та-та-та.
– За что папу? Папу за что? Отомстим. Сынок, отплати.
– Отплачу, папаня.
Отплатил. Теперь избегает людных мест.
Еле-еле проползла очень старая мысль: «Почему всё так тупо?»
А с другой стороны, как быть, если тебя оскорбляют?
Упорно и долго.
Бить или не бить?
У кого-то не выдерживают нервы, и мы возвращаемся к мысли о выяснении кто коренной.
А тут еще древние напутали.
Мотались с места на место вслед за скотами впереди ледников.
Кто же тут жил?
Не верю, чтоб люди в Москве искренне бились за Шикотан, как когда-то «Руки прочь от Зимбабве!» или Никарагуа.
«Отдали им нашу Германию. Отдали им нашу Польшу. Теперь отдадим им наш Шикотан?»
Кто же это может столько заглотнуть?
Лежу, вцепившись в одну шестую часть земного шара: «Моё!»
Да продай ты подороже, ты ж вон вещи из дома продаешь, когда жратвы нет, а когда выпить хочешь – рубаху снимешь.
Что ты мне рассказываешь, какой ты патриот.
Бандитов в квартиру жить пускаешь, когда выпить нечего.
Что тебе те острова?
Договорись конкретно, возьми, что тебе надо, и отдавай их.
Всю жизнь в империи жил.
Всю жизнь из столицы колбасу возил.
Всю жизнь гнулся перед начальниками.
Опять они полезли на шею.
«Голодай, а не отдавай!»
Ни нефть, ни лес, ни пустынные острова.
«Родину распродают!»
Да! Родину мертвецов.
Хорошо, кто-то бородатый просчитывает, на чем капитал поиметь можно.
Опять простенькая мысль, шустрая:
«А девушки все деловые.
А мальчики все деловые.
А женщины все деловые.
А дикторши все взбудоражены.
Хотя, говорят они, кое-где хорошо, но всем плохо.
Хотя кому-то, к сожалению, хорошо».
А мысль опять простая: «Если движемся, это чувствуется по желудку».
Если движемся.
А мы всем миром порешили двигаться, вырваться, наконец, из пункта А и прибыть, наконец, в пункт Б, где легче со жратвой и одеждой.
Ознакомительная версия.
