— И у вас умерла тетя в Кейптауне?
— Дядя, царство ему небесное… Дяди не стало, а копи остались… И завтра вечером мы можем быть там, где есть все, кроме интеллигентных харь. Это, к сожалению, дефицитный товар. Иначе бы я к вам никогда не обратилась.
— Вы уверены, что моя харя останется такой же, когда я увижу алмазы?
— Есть такие идиоты, которые остаются интеллигентами, что бы ни случилось…
— Спасибо за откровенность, — поблагодарил Леви.
— Нет, я вас не понимаю, — Рая перешла в наступление. — Чего вы, собственно, размышляете? Что вам здесь терять, кроме кофе? Так у нас и кофе лучше, уверяю вас, в нашем частном клубе. И вы станете его членом и сможете поболтать с самим Оппенгеймером — он у нас часто бывает. И встретитесь с вашим Иегудой. К тому же, у нас нет антисемитизма и нет черных на террасах кафе, как у вас.
— Будут, — пообещал Леви.
— Друг мой, вы нас плохо знаете… Европа — это же коммунальная квартира, все вместе — белые, черные, китайцы… Я, мой дорогой, предпочитаю квартиру отдельную…
— Я привык, — сказал он, — я всю жизнь жил в коммунальной.
— У вас слишком развит дух противоречия, — произнесла Рая, — впрочем, это присуще нашему народу. Господин писатель…
— Я не писатель, — перебил ее Леви. — Я артист, комик. Я написал только одну пьесу. Для себя.
— Самый длинный путь, господин артист — это путь к кошельку. Я предлагаю вам счастливую возможность его сократить. Когда у вас будут деньги, мой дорогой, вам и играться будет легче. Хотя бы потому, что не надо будет о них думать. Сознайтесь, ведь они вам нужны.
— Нужны, — сознался Леви. — Но я не могу ждать двадцать пять лет.
— Зачем ждать, — удивилась Рая. — Вы их начнете получать сразу же. Завтра я вам выпишу аванс.
— Три миллиона? — спросил он.
Рая весело завизжала.
— Который кофе вы сегодня пьете? — спросила она.
— Кажется, третий.
Она взглянула на его тощую фигуру.
«Из меня спокойно можно сделать трех артистов, — подумала Рая, — а, может, даже четырех».
— Официант, — крикнула она, — принесите для интеллигента сосиски и яичницу из шести яиц! И потом — мороженое!
— Мороженое сначала, — поправил Леви.
Она удивленно взглянула на него.
— И в конце тоже, — добавил он. — Чего вы удивляетесь? Я его люблю. С детства.
Леви жадно пожирал мороженое «Romanoff» и задавал вопросы.
— Скажите мне, Рая, — спрашивал он, — ради чего вы живете? Ну, миллион, потом еще миллион, затем снова — а что дальше?.. Вы умрете — и черви сожрут вас.
— А кто сожрет вас? — спокойно поинтересовалась Рая.
Он поперхнулся и перестал жевать.
— О вас даже песни не напишут, — наконец выдавил Леви.
Рая внимательно взглянула на комика.
— Вы уверены? — уточнила она.
— Абсолютно! Кто будет о вас писать?
— Вы, — просто сказала Рая, — вы…
Она достала чековую книжку и выписала пятнадцать тысяч франков.
— Держите! — Рая протянула ему чек.
Такую сумму Леви не получал никогда. Даже за Ягера. Включая премию.
— Но я комик, — начал он. — Я никога не писал песен.
«Хотя, — вспомнил он, — один раз было, когда театр ставил героическую комедию о строительстве Байкало — Амурской магистрали». Артисты носились по сцене со шпалами на плечах, как Ленин на субботнике, и распевали его песню. «Приезжай ко мне на БАМ» называлась.
— Я в вас верю, — сказала жаба. — Вы способный. Только учтите — это должна быть очень трогательная песня… Песня о том, как простая еврейка из Винницы спасает от голодной смерти тысячи черных, а также пейсатых, а они, в знак благодарности, прячут алмазы в свои пейсы. И назовите ее без выпендронов, просто: «Песня о Рае». Знаете, что‑нибудь на манер «Трансвааль в огне». Помните?
И Рая запела тонким, визгливым голосом:
Трансвааль, Трансвааль, страна моя,
Ты вся горишь в огне…
Она пела долго, протяжно, как еврейскую молитву, и, закончив, смахнула набежавшую слезу.
— До сих пор, когда ее пою, у меня по телу мурашки бегают…
— У меня тоже, — согласился Леви.
Ночью он беседовал с Иегудой, просил его помочь, читал его стихи — «Песня о Рае» не слагалась. Тогда он вышел на улицу и побрел по Сан — Дени. И то ли в нем разбудили вдохновение проститутки, то ли нежный ночной ветерок — сказать трудно, но стихи вдруг полились сами, без каких‑либо усилий, и Леви, прислонившись к афише, еле успевал их записывать.
Утром они встретились снова.
— Прекрасно, — пропела Рая, — вы — талантливый поэт. Вот только мало заряда. Чуть мажорней. Вы, наверно, заметили — я оптимистка. И потом — вы написали для сольного исполнения. А ее должны петь большие коллективы. Хоры. Я могу вам предложить припев. Я ведь когда‑то в детстве тоже писала стихи.
Она на мгновение задумалась и вновь запела.
— Рая, Рая, живи, не умирая…
Леви передернуло, но он тут же подхватил — нужны были деньги:
— Всем людям на земле хоть в чем‑то помогая…
— Прекрасно, — восхитилась она, — вы меня верно чувствуете…
И выписала чек еще на пять тысяч…
Когда Рая ушла, унося с собой песню, Леви перевел дыхание. Голубел Париж, светилась желтым огнем церковь, где‑то играли на аккордеоне. Он заказал две порции мороженого и развернул газету. На странице объявлений Леви прочел: «Даю уроки русского языка. Звонить целый день. Приходить тоже…» Там не было ни имени, ни фамилии, только адрес и телефон, но комик Леви почувствовал, что это гений Гуревич…
В Таллин, к третьему члену тайного общества, Сокол поплыл на корабле.
Ему все надоело и он думал, что, может, море его поглотит и кончится вся эта абсурдная пьеса в плохой постановке.
Но корабль успешно прошел все штормы и гордо вошел в таллинский порт.
Таллин Сокола поразил — готические соборы, венские кафе, спокойные узкие улицы, латинский шрифт на вывесках и рекламе — казалось, он уже прибыл на Запад.
Он пошел в собор к старому Томасу и долго слушал Баха, на великолепном органе.
Затем он пил кофе, в каждом кафе, ел местные пирожные, которые напомнали ему детство, слушал крики чаек — и поплелся к Аймле.
Тот оказался настоящим викингом, громадным, с рыжей бородой, с горящим камином.
«Этот мог бы и самолет угнать, — подумал Сокол, — и разрушить зубоврачебные кресла».
Викинг пил стаканами эстонский бальзам шестидесятиградусной крепости, требовал немедленного отделения Эстонии и соблюдения принципа «Каасииви Виикааки».
Сколько викинг ни объяснял Соколу, что это такое, тот так и не понял, но «Каасииви Виикааки» был поставлен первым пунктом.
К тому же девиз был вновь изменен. Под угрозой развала тайного общества Сокол вынужден был принять следующую формулировку:
«Вся власть элите, физикам, зубным врачам и эстонцам».
Девиз начинал несколько пугать его, он думал, как же они будут после захвата делить власть, но потом успокоился.
До захвата было далековато…
Аймла предложил отпраздновать создание тайного общества в сауне, он знал одну хорошую, в пригороде у моря.
Они ехали долго, на машине, и когда вошли голые в сауну, Соколу показалось, что Эстония уже отделилась — в сауне было несколько прекрасных нагих блондинок, с длинными волосами, тонкими фигурами и улыбками лесных богинь.
Сокола угощали копченой курицей и не слезали с колен. По блондинке на колено — о таком можно было только мечтать даже и после передачи власти. Блондинки смеялись большими нордическими ртами и пели призывные песни, с припевом, в котором Соколу слышался тот самый непонятный принцип «Каасииви Виикааки».
Что было потом, он не помнил. Добавили пару, все поплыло, как в тумане — нагие викингши, нордические рты, сосновые скамейки, принцип «Каасииви Виикааки», рыжая борода Аймлы.
Ему было хорошо, тепло, уютно.
Он подумал, что, в общем, зря отказывался от создания тайного общества, что, в общем, Борщ — не дурак, но тут появились нордические губы в опасной близости, и известный диссидент растворился в эстонском тумане.
Первое заседание «Набата» было назначено в той самой сауне, недалеко от моря.
Некоторые члены не понимали, почему там, но Сокол объяснил, что ввиду того, что Эстония может отделиться, надо ловить момент. Аймлу Сокол попросил не приглашать весталок и одалисок на открытие, а только на торжественную часть.
Все разделись, подпустили пару и заседание началось.
Внимательней всех был физик Шустер — он предлагал, выдвигал и спорил. Гурамишвили не спорил ни о чем. Своим грузинским нюхом он почувствовал близкое присутствие белых бестий, беспокойно вертел головой и втягивал волосатыми ноздрями воздух.
После каждого выступления закусывали копченой курицей и запивали пивом.
Весь спор шел вокруг известного уже принципа «Каасииви Виикааки». Атмосфера была горячая, и все были, в общем, не против, но требовали объяснения. Все были не против, но как‑то не понимали смысла.
