Утром по дороге к метро, если глаза открываю, всегда смотрю на прохожих. Вон девчонка, вся распахнутая, с пупырышками величиной с перевёрнутый пупок на синем от утреннего холода животе, летит, улыбаясь, в школу. Кто-то её там ждёт. А учитель биологии, нестарый и крепкий ещё мужчина, думает, что он-то и ждёт. Дурак старый. Её завуч ждёт. И не одну, а с родителями.
Вон дама идёт такого неопределённого возраста, что сам Гейзенберг со своим принципом не смог бы его определить. У дамы пальцы в серебряных кольцах — из тех, что недорого, но со вкусом. Она курит тонкую, нервную сигарету с ментолом и смотрит таким взглядом, о котором поэт сказал — из-под опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья похмелья.
Вон собачка бежит. Знакомая продавщица из колбасной палатки ей вчера, по секрету от Жучки и Шарика, сказала, что сегодня завезут молочные сосиски и куриные потроха. Надо успеть к разгрузке.
Вон мужичок спешит к метро. Брючки до щиколоток, дипломат из кожи игрушечного крокодила. По телефону говорит:
— Я вам уже второй раз звоню. Мне время дорого. Что значит перезвоните по возможности? Обяза… А вы как думали? Так директору и передайте. Да…
Мужичок отрывает руку с телефоном от уха, подносит к носу, ковыряется там наскоро и продолжает:
— …Он думает, что мы тут хуйнёй занимаемся, а у нас серьезный бизнес, между прочим…
И тут мы все подходим к метро. Двери осторожно закрываются.
* * *
Вчера ходили с дочерью в столичный Дом музыки. Аккурат на открытие сезона. Дирижировал сам Спиваков. Для начала была увертюра к «Тангейзеру». Ну, это номер беспроигрышный. Когда было мощное финальное тутти и когда не только мы в креслах, а и самые кресла задрожали от восторга, мне вдруг показалось, что маэстро просто машет руками в экстазе. От полноты, так сказать, чувств. То есть ежели в начале или в середине — было видно, как он направляет оркестр вправо или влево, а вот в конце Но я его не осуждаю. Любой бы на его месте не удержался, дирижируя такой волшебной музыкой. А насчёт кресел я приврал, каюсь. Не задрожали они. А должны бы! Чего-то не хватало оркестру, у Спивакова всего было в избытке, а у оркестра нет. Не знаю чего. Техника замечательная, а экстаза не было. Борозду они вспахали идеально, по линеечке, но, увы, неглубоко. На мой, конечно, дилетантский взгляд.
Потом был Стравинский. Тут мне сказать нечего — в музыке Стравинского я разбираюсь, как некошерное животное в цитрусовых. Хотя хор был хорош. Хористки однозначно лучше смотрелись, чем скрипачки в оркестре. И моложе, и румянее, и когда набирали в груди побольше воздуха, чтобы… так у меня даже дыхание перехватывало, да.
Во втором отделении, после антракта с пирожными и бутербродами с сёмгой, исполняли симфоническую поэму Шостаковича «Казнь Степана Разина». Музыка, конечно, гениальная, но слова… Евтушенко. Я слушал и представлял себе, как тогда, ещё давно, Дмитрий Дмитриевич музыку сочинил и устал, прилёг отдохнуть. Даже заснул. А может, жена его обедать позвала или вовсе Хренников отправил в творческую командировку на какую-нибудь ударную стройку, а готовая партитура так и осталась лежать в кабинете без присмотра. И тут поэт Евтушенко влез в кабинет через форточку и воровским манером приписал к ней свою, с позволения сказать, поэму. Потом-то Дмитрий Дмитриевич вернулся — глядь, а уже партитура со словами. Вот как концертный фрак со следами от пшённой каши. Но Шостакович был человек добрый и скандалов не любил. Чёрт с ним, думает. Всё равно оперные певцы поют так, что и не разобрать ничего. Как-нибудь потом засохнут эти слова и отвалятся. И тут же написал ещё много разного и замечательного. Ну, а на бис исполнили волшебное адажио Шнитке. Я-то не большой знаток Шнитке. Можно сказать, что большой незнаток. Слышал так, обрывки какие-то. Музыкальный, я извиняюсь, верлибр. Поэтому, как Владимир Теодорович произнёс — Шнитке, так мне сразу в гардероб, за вещами, и захотелось. Хорошо, что дочь удержала. Мы потом хлопали, хлопали — аж ладони отбили, но больше уж ничего нам не обломилось прекрасного. Дочь мне сказала, что уходить ей не хочется. Да и я бы остался, но денег на буфет у меня больше не было, да и закрылся он.
А по поводу исполнения на бис вспомнилась мне вот какая история. Когда дочь и сын были маленькие — сын пошёл в первый класс, а дочь была в приготовительном, повёл я их на концерт Вивальди. Супруга меня предупреждала, что добром это не кончится, но я не послушался. Взял конфет, подзатыльников, и мы пошли. Я сидел между ними, как буфер. Там, за моей спиной, шла война. Они щипались, показывали друг другу кукиши, плевались и говорили шипящим шёпотом слова, от которых мне хотелось провалить детей сквозь землю и самому провалиться вслед за ними. Вивальди их интересовал как снег юрского периода, если бы он тогда падал. Но до конца мы досидели. Все стали хлопать и даже устроили оркестру овацию. Начались бисы. Сначала исполнили одну вещь, потом другую. А мы всё продолжали хлопать. Не все, конечно. По крайней мере, двое не хлопали. Тут сын стал дёргать меня за рукав и кричать сквозь шум аплодисментов: «Папа, да прекратите же вы хлопать! Неужели вы не понимаете — если сейчас же не перестать хлопать, то они не уйдут, а исполнят ещё что-нибудь».
Осенью того же года мы отдали их в музыкальную школу.
* * *
На территории научного центра, в одном из корпусов которого квартирует наша контора, есть машина времени. Ну, не то чтобы совсем машина, на которой хоть к динозаврам, а попроще — прокатиться можно лет на двадцать пять или даже тридцать назад. Называется она — столовая. Я туда хожу, когда забываю взять из дому обед. Там всё как тогда. И еда, и посетители, и повара, и уборщицы. Посетители и повара, правда, здорово состарились. На столах стоят бумажные салфетки в стаканах, но не целиком, а разрезанные на треугольнички. Я посчитал — из одной салфетки можно вырезать восемь таких треугольничков. Ещё стоит потемневшая сверху, в открытых майонезных банках, горчица или хрен. И гжельские солонки, в которые, при случае, можно макнуть с размаху яйца. Теперь уж не запрещают. Недавно я взял на второе бифштекс с яйцом. Он был точно такой же, как и во времена моей молодости — немного зеленоватый и мокрый. Ещё бы — столько лет прошло. Позеленеешь тут. Есть я его не стал, но поковырял алюминиевой гнутой вилкой. Повспоминал… Когда я был студентом, мы с моим другом Женькой часто ходили обедать в блинную у белорусского вокзала. Там подавали такие бифштексы. То есть, конечно, никто не подавал, а надо было отстоять за ними длинную очередь с подносами, которых на всех ещё и не хватало. Самое приятное в этой забегаловке было в самом конце, в гардеробе. Старик-гардеробщик с такими как мы, само собой, не церемонился — кивком головы покажет — иди, сам одевайся. И снова газету свою читать. Но если дашь ему гривенник, а лучше два, то он подавал тебе твоё старое пальто с давно оторванной вешалкой и помогал одеться. Мало того — ещё и разглаживал своей морщинистой лапкой воображаемые складки на спине. Вот заради этого разглаживания мы с Женькой и ходили туда. Нам казалось… мы воображали… всякую ерунду, которую воображают студенты, у которых нет денег на приличный ресторан. Но вернёмся к столовой научного центра. Из примет нового там на полке буфета стоит коробка с шампанским Moet & Shandon. Как она сюда забрела — ума не приложу. Я подозреваю, что это просто пустая коробка. Буфет торгует ватрушками и пирожками с капустой к чаю в гранёных стаканах из огромного электрического самовара. Или к бледно-жёлтому компоту из сухофруктов. Да… К чему я затеял весь этот разговор про машину времени? Уж и сам не помню… Нет, вспомнил! Верните молодость! Верните, суки! Я готов землю бифштексы с яйцом эти есть — только верните.
* * *
Большинство москвичек, из тех, которые ездят в метро на работу и с нее, живут со знаменитыми актерами, певцами или спортсменами. Или с миллионерами, у них собственные особняки и украшения от Картье. Одежда от Гуччи. И дети их учатся в разных гарвардах и оксфордах. Отдыхают они с семьями на Багамах и на новогодние каникулы непременно в Париж летают. Нет, конечно, и у них есть проблемы. Кремов от морщин теперь просто море, а какой выбрать — кто ж его знает. Или волосы станут сухими и безжизненными. А то и муж охладеет. Начнёт по ночам рисунки на обоях рассматривать. Или клуб футбольный купит и укатит с ним на чемпионат какой-нибудь. И Ромкой звали. Тут уж надо вовсю выкручиваться. Пойти с ним в дорогой ресторан и в прозрачном с кружевами при свечах ему незабываемое показать. А потом, после ночи страсти, ещё сонной, зевающей, захлопнуть космополитен или вог и выйти на «Автозаводской». А может, и на «Шоссе Энтузиастов». И пойти к проходной электродного завода. Или к ларьку с колбасой черкизовского мясокомбината.
* * *
Возле станции метро «Университет» был настигнут девушкой с микрофоном и юношей с телекамерой. Я стоял, никого не трогал и доедал какую-то ерунду из тех, что продают у нас в ларьках возле метро. Девушка придвинула мне к самому рту микрофон, да так, что я его от неожиданности чуть не укусил, и сказала:
