Мы выкатились на нашу улицу, и улица остановилась, понимая всю важность нашей миссии. Улица ждала не шевелясь, пока мы по ней проедем. Мы доехали до пивной палатки, свернули в переулок, потом в другой, потом еще в один и уперлись в тупичок, оканчивающийся большими зелеными воротами с проходной будкой. Над воротами во всю их длину пламенела вывеска с накладными буквами, выкрашенными алой люминесцентной краской: «Спасибо за честный труд!»
Это и был гараж.
Борис выскочил, хлопнул дверцей и вошел в проходную.
Ворота медленно поплыли на смазанных петлях, проломившись посередине. Они отступали перед нами гостеприимно, законно, не таясь.
Николай Петрович разрешил.
Мы въехали во двор, и мой автомобиль остановился среди могучих грузовиков, как облезлая овечка среди стада носорогов. Носороги не пошевелились.
Вышел завгар - небольшой сухонький дядечка в кепке с пуговкой. На лице его, морщинистом и остроносом, не отражался ни один порок. Я вылез приветствовать его, как вассал приветствует суверена.
- М-да, - сказал суверен, оглядев овечку. И, еще раз оглядев, добавил: - Делов - будь здоров... К стенке ее...
И показав, к какой стенке, ушел в свою конторку...
Я был представлен Кузьмичу.
Он вышел из мастерской, держа в руках автогенную горелку. Немолодое, одутловатое, добродушное лицо Кузьмича туманилось легким налетом застенчивости. Беретик покрывал его большую голову, как крышечка. Он переложил горелку в левую руку, вытер правую о чистенький, стиранный-перестиранный комбинезон и протянул ее мне, почтительно наклонившись в такт рукопожатию. Движения его были мягки, медлительны и приятны.
Он молча положил горелку на ящик с песком и стал исследовать автомобиль. Генкины легионеры ему мешали, и он без слов отстранил их круглым плечом, не глядя на них и не интересуясь их чувствами.
Кузьмич был немногословен. Он предпочитал молчать. Произносил слова он чрезвычайно редко, но скороговоркой, как бы торопясь от них избавиться. Я ходил за Кузьмичом как опытный проситель, отличающийся робостью и послушанием, а потому получающий кое-какие блага на этом свете.
- Порожки надо, надо порожки, - проговорил Кузьмич и стал пробовать двери.
Видимо, двери его устраивали, о них он не сказал ничего. И когда я уже собрался начать переговоры, Кузьмич проговорил:
- Надо варить дно, варить дно надо...
- Кузьмич, - сказал я,- сделайте, пожалуйста, все что нужно.
Он не ответил. Он отстегнул английскую булавку на кармане комбинезона и вытащил аккуратный листок наждачной бумаги. Булавку он застегнул снова, а наждаком стал протирать места кузова, вызывающие его подозрение. Я не смел задавать ему вопросов. Я даже отступил к ящику с песком и присел на него, наблюдая за действиями Кузьмича.
Подошел Генка, светясь улыбкой:
- От имени рабочего класса! На бутылку, чтоб поехало. Аванс. Неожиданно Кузьмич проговорил:
- Трещите, как сороки, как сороки, трещите...
- Кузьмич, надо выпить! - нахально веселился Генка.
- Работать надо, а не пить, не пить, а работать. Генка смутился.
- Геннадий Степаныч,- сказал я.- Кузьмич прав.
- Рабочий класс, рабочий класс, - пробурчал Кузьмич. - Трепачи, дерьмо...
Генка толкнул меня локтем в бок и сказал не то с уважением, не то с насмешкой:
- Мастер...
И ушел.
Кузьмич снова расстегнул булавку, вытащил из кармана мелок и стал рисовать на кузове.
- Красить им не давайте, не давайте им красить... Герасимыч покрасит, Герасимыч. По-быстрому дешево стоит, да не быстро ходит. Сам с ним поговорю, сам...
Герасимыч, видимо, был профессором-консультантом в этой поликлинике. Видимо, попасть к нему на прием было нелегко. Мне сказали, что он красил машину самому Николаю Петровичу, и я был тронут словами Кузьмича и почувствовал признательность больного, который наконец достиг радостной перспективы быть зарезанным не простым ординатором, а редкой знаменитостью.
- Хороший мастер? - бестактно спросил я Кузьмича, стараясь скрыть ликование.
И тут Кузьмич преобразился. Он выпрямился, в первый раз улыбнулся и без скороговорки, а певучим бабьим голосом ответил:
- Ну что-о-о вы! Каретник!
И слово «каретник», оставшееся от далеких доавтомобильных времен, от времен деревянных спиц и проселочных дорог, от времен мастеровой горделивости и приятных окошек с бальзамином и занавесочками, - это слово вдруг повеяло на меня таким тончайшим цеховым ароматом, что на душе моей стало спокойно и естественно, как после причастия.
- Ка-а-аретник! - снова пропел Кузьмич, и я почувствовал, что и Герасимыч, видимо, называет Кузьмича не жестянщиком, как Генка, а именно каретником, когда сватает кому-нибудь его работу...
Потому что жестянщик и маляр - это совсем не то же самое, что каретник и каретник.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Карпухин осваивал профессию, которая называется пока еще неудобным словом «дизайнер». То есть он был специалистом по внешнему виду внутреннего содержания. Он со своей бригадой делал Яковлеву чайную по договору и сделал толково, с той долей модернизма, которая допускается уже повсеместно, вызывая, с одной стороны, некоторое смущение, а с другой - полное спокойствие за моральный облик. Он сделал чайную хорошо, с коваными рисунками церквушек, тракторов и оленей, с некрашеным деревом где надо, а где надо - с обнаженным кирпичом.
Работая, Карпухин присматривался к Яковлеву и отмечал про себя, что председатель - заказчик правильный, дизайнерство любит и хотел бы приручить карпухинскую бригаду, ибо имел планы немалые.
Когда же председатель угостил Иннокентия Викторовича и заговорил о Спасе на юру, Карпухин увидел сразу новую интересную работу, однако сообразил тут же, что никакой монастырь Яковлеву не отдадут.
Но план монастыря ему сделал. Впрочем, не безвозмездно, а за некую щекотливую услугу.
Услуга сия заключалась в том, что Иван Ефимович Яковлев должен будет показать, что такого-то числа на таком-то перекрестке он, Яковлев, видел, как на красный свет пролетела черная «Волга», после чего был совершен наезд на пешехода. Больше ничего Яковлев говорить не должен был.
- «Волга» действительно пролетала,- сказал Карпухин.- Тут не сомневайтесь.
- Как же я покажу, если не был там? - насторожился Яковлев.
- Почему же не были? - спросил Карпухин.- Вы же в город ездили именно в тот день...
Карпухин придумал это действие не сам.
Сергей Васильевич Сименюк доложил об Анюткином несчастье начальнику своему Николаю Павловичу Петухову. Николай Павлович собирался за границу и особенно в дело не вник, жалея своего сотрудника, но не зная, чем помочь. Он, как начальник, хотел было смягчить обстоятельства характеристикой, но тут и маленькому ребенку было ясно, что характеристика, выданная мужу, никак не поможет жене, сбившей пешехода. Тем более жене, находившейся в момент наезда в разводе. Поэтому Николай Павлович сказал:
- Скажи Кроту. Пусть что-нибудь придумает.
И уехал.
Роман Романович Крот, как заместитель, подумал и потребовал привести Анютку. Он считал поручения начальства святыми, и еще не было случая, чтобы не выполнял их в лучшем виде. А наиболее щекотливые не перепоручал никому.
Так что следователь был совершенно прав в том, что во главе всей этой новой петрушки стоял не кто иной, как Крот.
Крот никогда ничего не делал, не подготовив рабочего места. Это был аккуратист на редкость. Он пытал Анютку целую неделю, записывал ее впечатления от следователя и свидетелей, и в башке его стала вырисовываться кое-какая картина. Он ездил на место происшествия, думал, рисовал, вычислял и наконец придумал.
- Кеша, - сказал он своему приятелю Карпухину, - есть возможность сыграть роль в одном смешном спектакле. Провести правосудие в сторону смягчения наказания.
- Мне некогда, - сказал Карпухин.
- Это не разговор, - возразил Крот. - Это будет железный розыгрыш. Ты будешь плакать от смеха.
Карпухин был человеком, чьи глаза имели способность загораться блеском. Когда он сдавал экзамен за Крота, этот блеск принес Ромке искомую пятерку. И Крот знал, что Кешка поартачится, но от соблазна не уйдет.
А когда Крот привез Карпухина на место происшествия, Кешка и вовсе загорелся:
- Верняк! А что за баба?
- Это жена нашего парня.
- А, - сказал Карпухин вяло,- ладно... Но показать ты мне ее должен.
- Только без разбоя, - предупредил Крот. - И теперь вот еще что... По моей мысли, тут должен быть еще один свидетель. Хорошо бы представитель рабочего класса или, еще лучше, трудового крестьянства.
- Лучше крестьянства, - сказал Кешка.
Такой разговор был между этими друзьями на месте происшествия.
Яковлев же от странного предложения Карпухина отказался. Карпухин сказал:
- Можно подумать, вы не сидели понапрасну... А теперь нужно выручить молодую мать двух слабых детишек... Можно подумать - у вас нет детей.
