Он писал всем. Он писал, а они ему не отвечали, Вернее, отвечали, что он занесён в списки на перемещение. Ему отвечали, и он радовался.
— Я уже в списках на перемещение, — говорил он всем подряд и ждал перемещения.
А его всё не было и не было.
Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик волновался.
— Я им скажу. Я им скажу, — волновался Толик и бурлил на смотрах.
Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об этом и удирал прямо из строя. А его ловили.
— Не пойду! — бушевал Толик, когда его пихали назад в строй. — Не пойду на опрос. Я ничего не знаю. Вот! Выгоняйте! Увольняйте в запас! ДМБ! Демобилизация! Не хочу! Не знаю! — рубил он воздух перед носом старпома.
— Корабельный устав! — пытался старпом.
— Не знаю корабельного устава! — злорадствовал Толик.
— Сдадите зачёт! — кричал старпом.
— Не сдам! — отвечал Толик.
— Толик, Толик… прекрати…
— Я вам не То-оли-ик! — выл и бесновался Толик, ведомый в казарму под руки, и окружающим становилось страшно, им слышался угрюмый каторжник из «Пятнадцатилетнего капитана» Жюля Верна, который в таких случаях говорил:
— Я не Не-го-ро, я — Себастьян Перерра! Компаньон Великого Альвеца…
Однажды нависла реальная угроза того, что он не пойдёт в очередную автономку: не давала ему годность терапевт женщина, не давала. Толик радовался этому, как ребёнок кубику.
— А-га! — говорил он всем подряд и смеялся. — Взяли?!
Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось чудное место в Кзыл-Орде. Только нужна была годность к плавсоставу. Вы не знаете, зачем нужна годность к плавсоставу в Кзыл-Орде? Может быть, на кораблик пустыни нужна годность? В отделе кадров тоже не знали.
Толик ужасно захотел в Кзыл-Орду. До детской истерики с топаньем ножками.
— Толик! — сказали ему. — Но там же нужна годность к плавсоставу.
— Всё понял! — вскричал бедный Толик.
И он сразу ожил. И жил ровно двое суток. Он помчался в спецполиклинику, надел наколенники и долго и гнусно ползал за терапевтом женщиной.
Женщина. Мать. Она не выдержала.
У Толика текли сопли, они вплетались в слюни; глаза слезились старой дрянью: всё это ползало, всхлипывало, булькало, пуськало с пузырями и дышало простреленным лёгким. У ног. На полу. Живое. Она не выдержала. Женщина. Мать. Она дала ему годность. Дала.
Он прибежал в отдел кадров и сказал:
— Есть! Годность! Есть!
— Это хорошо, что есть, — сказали ему, утомлённые его работоспособностью. — Только вот места уже нет. Кончилось место. Толик, кончилось. Что ж ты? Скорей нужно было, скорей. Ну ничего, годность у тебя теперь есть, уже легче. Будем искать тебе место, будем… да… вот придёшь с автономки…
И он ушёл в море. Он был совершенно, можно сказать, верный, такой чёрненький, черноватый. Море, море… Он ушёл, скорее всего, всё же эбонитового цвета, а пришёл бледно-серый, с пролежнями от злобы.
Капитан первого ранга Сапогов (кличка Сапог), хам, пьяница и зам командира дивизии по боевой подготовке, бежал на лодку. Рядом с ним вприпрыжку, еле успевая, бежал учёный из Севастополя. Он был совершенно не подготовлен к тому, что на флоте так носятся. Тяжко дыша и стараясь забежать перед Сапогом, он всё пытался заглянуть ему в глаза. Учёный интересовался трапами. Он должен был выдумать такой трап, который был бы настоящим подарком для флота. Для этого он и приехал, чтоб пристально изучить запросы и нужды флота. Пристально не получалось. Его пристегнули к Сапогу, а тот постоянно куда-то бежал. Вот и сейчас он очень опаздывал, до зуда чесоточного опаздывал.
— А… какой вам нужен трап? — вырывалось из научной груди со столетним хрипом.
— Трап? Я ж тебе говорю, лёгкий, прочный, чтоб усилием шести человек: раз — и в сторону, — бежал вперёд пьяница, хам и зам командира дивизии.
Времени ни капли, он даже ныл на бегу. С минуту они бежали молча, учёный обсасывал информацию.
— Ну, а всё-таки? Какие особенности должны быть?… Как вы считаете?
— У кого? У трапа? Ну, ты… я ж тебе говорю: лёгкий, прочный, чтоб шесть человек с пирса на пирс…
«Скорей, скорей, — гнал себя Сапог, вечно в диком цейтноте, — а тут ещё наука за штаны цепляется». Он прибавил темп. Через минуту его нагнал учёный.
— Ну, а всё-таки, как вы считаете?… что он должен иметь в первую очередь?
— Кто? Трап?
Зам командира дивизии, пьяница и хам резко затормозил. Природный цвет у него был красный. Рачьи глаза уставились на учёного. Потом он взял его за галстук и придвинулся вплотную. Неожиданно для науки он завизжал:
— Клё-па-ный Ку-ли-бин!!! Я тебе что сказал? Лёгкий, прочный, чтоб шесть человек с разгону его хвать — и на горбяку; и впереди своего визга, вприпрыжку, километрами неслись, радостно жопы задрав. Ты чего, наука? Вялым Келдышем, что ли, сделан? А? Чего уставился, глист в обмороке? Откуда ты взялся, ящур? Тебе ж сдохнуть пора, а ты всё трапы изобретаешь. Присосались к Родине, как кенгурята к сисе. Не оторвёшь, пока не порвёшь. Облепили, ду-ре-ма-ры…
И так далее, и так далее. В направлении уменьшения количества слов, букв и культуры. Сапог остановился, когда культуры совсем не осталось, а букв осталось всего три. Он перевёл дух и сложил три буквы в последнее слово, короткое как кукиш.
Учёный окаменел. В живом виде он такие слова в свою сторону никогда не слышал.
Увидев, что учёный окаменел. Сапог бросил его со словами: «Охмурел окончательно, не обмочился бы» — и убежал на дудящий вовсю пароход.
Когда он пришёл из автономки, его ждал трап. По нему можно было наладить двустороннее движение. Весил он ровно на тонну больше того, что могут, надорвавшись, поднять шесть человек.
— Где этот Кулибин? — завопил Сапог, увидев трап и пнув его с размаху ногой. — Разрубить на куски и отправить в Севастополь. Откуда это взялось, я спрашиваю, с чьей подачи?
Он долго ещё мотался по пирсу, а рядом виновато суетился и во всё вникал дежурный по дивизии.
Солнце играло с морем в ладушки, залив сверкал, и день час от часу добрел ко всему сущему; лодка только что привязалась, её обшарпанный вид оскорблял свежую, умытую, лохматую природу, как промасленный ватник с помойки — цветную лужайку.
Оркестр уже отнадрывался и исчез с пирса вслед за начальством; жёны, выплеснув запас слов, чувств и объятий, отправились по домам дожидаться своих лазаревых и беллинсгаузенов, и для подводника, изнемогшего от земных впечатлений, наступил, наконец, тот самый час, когда можно, рассупонившись, поймать животом солнечный зайчик, подышать, послоняться-пошляться, покурить на виду у всепрощающего на сегодня старпома.
Фома Сергеич, командир БЧ-5, этого стратегического чудовища — атомного ракетоносца (газеты часто зовут его «нашим ракетно-ядерным щитом», а подводники — «нашим гидродинамическим ублюдком»), вышел на солнышко, зевнул, как пёс, покинувший свою конуру, ароматно вздохнул, улыбнулся и, сняв пилотку, обнажил свою сивую голову со стрижкой римского легионера. Рубка источала своё обычное подводное зловоние, и жизнь была прекрасна!
— Знаете ли вы Фому? — спросите у любого на Северном флоте.
— Фому? — переспросит любой и странно улыбнется — знает, собака: двадцать пять календарей на «железе» — и только капитан второго ранга! Кроме того, Фома — большой оригинал: в свободное от БЧ-5 время он рисовал картины (там подводные лодки ласкались малиновым закатом), слагал стихи о своей матчасти и пел романсы с цыганским душевным растрёпом.
В промежутках между романсами и стихами Фома был склонен к импровизации, то есть мог выкинуть нечто такое, за что его уже двадцать пять лет держали на «железе». Фома вышел на пирс тогда, когда с него исчезло начальство. К начальству Фома был холоден. Когда пенсия у вас в кармане, можно исключить лизоблюдство. «Захотят увидеть Фому, — говорил он всегда, — сами слезут».
Жена не встречала его на морском берегу, она ждала его дома, как верная Пенелопа.
Двадцать шестая автономка! Всё! Кончилась! (Если вам кто-нибудь когда-нибудь скажет, что за автономки дают ордена, плюньте в него тут же стремительно).
Солнце, как мы уже говорили, играло в ладушки; в каждом кубометре ощущалась жизнь! море! брызги! ветер! Лёгкие, чёрт их раздери, работали! Воздух пьянил. В общем, хотелось орать и жить!
«Ура!» — заорал про себя Фома, да так громко, что то, что смогло из него вырваться, посрывало бакланов с ракетной палубы. Фому распирало, он чувствовал, что его понесло; где-то внутри, наливаясь, шевелилась, назревала импровизация; вот-вот лопнет, прорвётся, а лучше сказать — взвизгнув, брызнет весёлым соком. Подводники ведь игривы как дети!
Импровизация на флоте — это когда ты и сам не знаешь, что ты сейчас совершишь и куда ты, взвизгнув, брызнешь.
