Первый выстрел был в восьмерку. Слегка опешив от такого поворота, Стешенко и Шкварка неожиданно истончавшими голосами объяснили ей какие-то нюансы стрельбы из «макарова». (Сам я из него никогда не стрелял, так что у меня не отпечаталось в памяти, что они ей говорили.) Второй выстрел был в девятку. Стешенко помрачнел, так как он только что тремя выстрелами выбил столько очков, сколько Соколинская двумя. Как и положено по законам жанра, третий выстрел был в яблочко. К тому моменту Шкварка уже позвал остальных, и они все молча смотрели на прапорщицу.
«Еще хочу», – неожиданно сказала она.
Ей спешно зарядили пистолет, на этот раз полной обоймой.
Не помню точно, сколько очков она выбила восемью выстрелами, но что-то совершенно невероятное. В общем, майору Пыжову, лучшему стрелку части, господа офицеры поручили постоять за мужскую честь. На следующей серии Соколинская психанула и залепила в пятерку или шестерку, благодаря чему означенная честь была спасена. С тех пор так у них и повелось на проверках. Пыжов всегда выигрывал, но только за счет того, что у Соколинской сдавали нервы.
На этой почве между ними возникла очень сильная неприязнь.
К Майору Шухеру Соколинская относилась так же, как и все остальные. Я пару раз видел их вместе. Картина была хоть куда. Прапорщица смотрела на него с томностью, достойной индийского кино, поводила бюстом, поворачивалась спиной, отклячив задницу до предела, нагибалась за какой-то бумагой, оставив Шухера наедине со своей лучшей частью, а особист смотрел на это представление немигающими рыбьими глазами и все искал ими что-то запретное у нее на столе.
* * *
Между тем приближалась очередная проверка.
У нас в части в то время бушевал лесоповал. Полкан наш был очень хорошим мужиком, но абсолютным самодуром, склонным, в стиле русского помещика, к внезапным преобразованиям. В ту весну он почему-то решил снести двухсот– или трехсотлетние дубы, которые были подлинным украшением нашего военного городка.
Работу поручили дембелям, которые, взяв пилы и топоры, принялись за уничтожение флоры. Опыта у них не было никакого. Пилы все время пережимало. В общем, первый снесенный ими дуб стал падать совсем не туда, куда от него ожидалось, и едва не разрушил здание четвертой роты. К счастью, его задело только одной могучей ветвью, но небольшой ремонт все же пришлось делать. Помню, Полкан стоял над поверженным деревом посреди битых стекол и колотых кирпичей и матерился на чем свет стоит. Но урок даром не прошел, и вскоре почти все дубы были снесены. А затем приехала комиссия и дивилась на огромные пни, торчавшие кругом.
Когда была назначена дата офицерских стрельб, я заметил в их среде некоторую нервозность. Насколько я понял, никто не хотел стрелять до и после Соколинской, а также слева и справа от нее.
Может, и не совсем так, но точно, что все жаждали оставить ее одну в пространстве и времени.
В конце концов, майора Пыжова поставили справа от нее, а не слишком озабоченного ее славой Шкварку – слева. Капитану Ефремову велели стрелять перед ней, а Стешенке – после. На том и порешили.
Правда, Ефремов был очень недоволен. По-моему, его место досталось ему по жребию, Пыжов сам принял огонь на себя, а молодые Шкварка и Стешенко были назначены по законам офицерской дедовщины. Так или иначе, но все было решено.
Тем временем, прямо во время проверки, Шухера перевели из нашего военного городка. Ему нужно было получить какие-то документы в строевой части. Я не знаю, о чем шла речь. По-моему, о чем-то необязательном, о чем-то таком, что можно было потом переслать, но Шухер ждать не собирался.
Соколинская уже уехала со всеми офицерами на стрельбище и увезла ключ от сейфа, и Стешенко, который остался закончить какие-то дела и которого уже ждал «газик», ничем не мог ему помочь.
«Так, Стешенко, вызови сюда Соколинскую, ты же сейчас едешь на стрельбище, – сказал Шухер. – Пусть приедет немедленно. Потом постреляет». Стешенко был этим, конечно, доволен, так как ему не улыбалось стрелять после нее.
Он вскочил в «газик» и поехал.
Я в это время сидел в штабе и корпел над какой-то очередной политотдельской бумагой. Часа через два приехал Ефремов, который что-то оставил у себя в кабинете.
– Э-эсэсовка! А-авчарка! – бормотал капитан, уже успевший принять на грудь где-то по пути, пьяный он всегда заикался. – С-стоит, патлы свои к-крашеные распустила, рука не дрожит, сажает пуля на пулю. Представляешь, Пы-пы-жова сегодня п-перестреляла. К ней Стешенко под-п-под-скочил, сказал, что Майор Шухер ее вызывает. Она не реагирует никак. Пошли стрелять. Пыжов встал справа от нее. Стешенко еще раз под-п-подскочил к ней и говорит: «Оксана Николавна, там „г-газик“ ждет, может, съездите, а потом вер-вернетесь». А та вдруг говорит: «Не поеду я никуда, мальчик». Тот, мол, как так, а она: «А вот так!» Взяла пушку и п-почти не ц-целясь…
Капитан Ефремов икнул от воспоминания, потом встал, изображая стреляющую Соколинскую, его сильно качало, и он долго пытался зафиксировать какую-то позу, пока, наконец, не встал, выгнувшись животом вперед, как скобка. Если бы он выстрелил из такого положения даже из «макарова», боюсь, что упал бы от отдачи.
– Вот стоит эта э-эсэсовка вот так вот и говорит: «А пошел он…» – БАХ! – стреляет, понимаешь. Так вот: «А пошел…» БАХ! «…он…» БАХ!! «…на х***!» БАХ!!! Пыжов как это услышал, так в тройку и залепил. Никогда с ним такого не было. А она – пуля на пулю, все в десятку. Пу-пуля на пулю-ю-ю! Проверяющий, этот полковник, обалдел. Попросил ее еще пострелять. Так она, э-эсэсовка, две обоймы в яблочко высадила. Пы-пыжов там стоял б-бледный совсем. Ф-фсе тоже пострелять х-хотел. Только е-его ни-никто не-не просил.
Ефремова развозило все больше и больше.
* * *
Вскоре в моей писарской карьере произошел крутой поворот.
Полкану нашему звездануло убрать из части всех людей, которые сидели на липовых должностях, и меня отправили на последние полгода в командировку в роту обслуживания при одном управлении. Назад я вернулся только за пять дней до дембеля. В штаб меня больше не вызывали.
Как-то, слоняясь по городку и считая, сколько часов мне осталось служить, я наткнулся на Соколинскую. Она очень изменилась в хорошую сторону. Это была спокойная красивая женщина без малейших признаков истеричности.
Как мне сказали, на тех самых стрельбах она рикошетом поразила в сердце штабс-капитана Габайдулина, довольно умного и несколько странного малого, все лицо которого состояло, по-моему, из усов. Штабс-капитаном его прозвали за то, что он очень любил дореволюционные звания и всех лейтенантов называл подпоручиками, старлеев – поручиками, а равных себе, соответственно, штабс-капитанами.
Он, кстати, был одним из немногих, кому я ни разу не делал никаких заданий. Только один раз он спросил меня, что означает выражение Wie Gott in Frankreich. После того как я ему сказал, он стал донимать меня тем, что приходил ко мне в самый неподходящий момент и требовал, чтобы я сказал ему значение той или иной немецкой идиомы, которую он только что вычитал из словаря, и очень радовался, когда я не знал. Впрочем, он действительно сносно знал немецкий.
Так вот, этот штабс-капитан Габайдулин с его замечательными усами и стал тем самым призом, который прапорщица Соколинская получила за меткую стрельбу. Кстати, новый особист очень ее уважал, а она была единственной, кто перед ним не дрейфил.
Куда делся Майор Шухер, я не знаю. Видимо, этот тыловой Штирлиц где-то продолжает понарошку воровать документы.
Искренне надеюсь, что с Соколинской все в порядке, так как я обязан ей тем, что перестал бояться гэбэшников на несколько лет раньше основной части населения страны, еще только готовившейся к перестройке, и не боюсь по сей день.
Все еще не боюсь.
К ебле я не имел никакого отношения до двадцати лет. Голых баб не видел. Во время экскурсии по пушкинским местам, в которую повезла меня, школьника, бабушка, незнакомая девушка коснулась меня грудью. Все, пиздец. Мне хватило на несколько лет…
Начштаба батальона выкинул нас, чуть просчитавшись.
Километров на восемьдесят.
Леса дремучие. Район то ли Каргополя, то ли не помню уже чего. Где-то наверху карты. Варианта два. Либо, как последние лохи, переться по лесу и по болотам, безо всякой надежды прийти по времени, либо идти вроде назад от цели, но в сторону тракта. Пошли назад.
На тракте сразу поймали 66-й «ГАЗ» с пехотинцем за рулем. Ему – крюк небольшой, скажет, что сломался, – и бутылка водки, а нам – уважение и взаимовыручка родов войск. Поехали.
Проехали деревуху в пять домов. Девушка в телогрейке и сапогах кирзовых – все почти как у нас, только без оружия – махнула рукой.
Глаза серые, блестящие. Ей в ту же сторону. Километров тридцать. В кабине нас трое – она посередине, я и водила. Бойцы в кузове.
Дорог у нас ведь практически нет. Ехали мы, ехали, прижимался я к ней на ухабах, когда качало. Водила был модный молодец – у него стоял магнитофон, и музыка была правильная. Серьезная, по тем временам. Цой, «Мы ждем перемен». Тогда все приличные люди это слушали и все ждали.
