Перо, зажатое в крепких волосатых пальцах Ивана Семеновича, быстро бегает по бумаге.
— Папа, — улыбаясь краешком рта, произносит, наконец, Игорь, — ты сейчас похож на князя Курбского.
Иван Семенович поднимает голову, поправляет очки и строго смотрит на сына. Он не помнит, кто такой князь Курбский, и не знает, хорошо это или плохо — быть на него похожим. Поэтому он делает вид, что не расслышал.
— Что такое? Какой князь?
— Помнишь, он сидел в литовском шатре и писал спешное письмо Ивану Грозному? «Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, и снова без отдыха пишет». Ты тоже пишешь и улыбаешься!
— Пожалуйста, без глупых шуток! — обрывает Игоря Иван Семенович. — Я тебя же защищаю. Неблагодарный мальчишка!
Игорь умолкает, обиженно сопит. Перо опять быстро забегало по бумаге.
«…никак не могу согласиться с вашей оценкой домашнего сочинения моего сына Игоря Покатилова в 3 (три) балла, — пишет Иван Семенович. — Я лично проверял работу сына и со всей объективностью нахожу, что она достойна оценки 5 (пять) баллов. Считаю своим отцовским долгом…»
— Папа! — неуверенно бросает из своего угла Игорь. — Если разобраться, то Василий Павлович мне правильно тройку поставил. Я это признаю… в порядке самокритики!
Иван Семенович кладет перо, оборачивается к сыну:
— Я — твоя «самокритика». Понял?
— У меня ошибка была грубая…
— Не было у тебя ошибок!
— Была! Я написал, что Волго-Дон войдет в строй в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, а он на самом деле будет готов в тысяча девятьсот пятьдесят втором. Как это меня угораздило!.. И ты тоже проглядел!
Иван Семенович сокрушенно крякает, но не сдается. Ему кажется, что, если он признает свою ошибку, отцовский его авторитет полетит в пропасть.
— По существу, Игорек, это у тебя не ошибка, а описка. Просто, как говорится, перо споткнулось!
— Споткнулось перо, а наврал-то я!
— Не спорь со мной! Описка — это описка, а ошибка — ошибка!
— А по-моему, папа, это все равно, что описка, что ошибка. Ведь все равно я на два года с Волго-Доном опоздал.
Некоторое время отец и сын молчат. Потом Игорь тем же неуверенным и мрачным голосом говорит:
— У меня еще запятые были не на месте… кое-где. И двоеточие я не поставил перед перечислением.
— Не знаю… я проверял.
— Ты не заметил! Не пиши, папа! И так ребята в школе смеются, что я от тебя письма учителям ношу. Они меня дипкурьером зовут.
— Совсем не остроумно!
— Не остроумно, а все смеются. И мама, когда уезжала, говорила, чтобы ты не писал. Вот увидишь, она приедет, узнает, что ты опять писал учителям, и тебе попадет!
Толстые уши Ивана Семеновича багровеют.
— Замолчи! И не суй свой нос куда не следует!
Он вкладывает письмо в конверт и надписывает адрес:
— На, возьми! Передашь своему Лузгину.
Игорь берет конверт, вздыхает.
— А какую отметку ты просишь, чтобы он мне поставил за сочинение, папа?
— Пятерку, конечно! У тебя мысль есть в сочинении. А это главное!
— Пятерку он ни за что не поставит! — вслух соображает Игорь. — А четверочку хорошо было бы натянуть.
И в его кофейного цвета круглых глазах появляются хищные огоньки.
…Вечером на следующий день Иван Семенович, вернувшись из магазина, узнает от Игоря, что учитель Василий Павлович Лузгин письмо его прочитал и просил передать, что ответа не будет. А если, мол, Иван Семенович хочет поговорить с ним, пусть зайдет в школу.
— Ах, вот как они изволят рассуждать! Хорошо-с!.. Придется написать директору.
…Через два дня Покатилов сидит в кабинете директора школы и слушает, что говорит ему директор, Михаил Ильич, полный седеющий мужчина с добрыми, очень молодыми глазами.
На одутловатом, напряженном лице Ивана Семеновича написано: «А я все равно останусь при своем мнении!»
— Подумайте, Иван Семенович: почему вы считаете для себя удобным вмешиваться в педагогический процесс? — мягко говорит директор школы. — Да еще в такое тонкое и сложное дело, как оценка успехов ученика! Достаточно ли вы сами подготовлены для этого?
— Я вижу, товарищ директор, что вы целиком на стороне вашего Лузгина. Вы сами педагог, поэтому вы и защищаете педагога. Понятно!
— Я защищаю не педагога, Иван Семенович. Лузгин — опытный, старый учитель. Он не нуждается в моей защите. Я защищаю вашего Игоря.
— От кого?!
— От вас, Иван Семенович! Вы же его портите. Он хороший мальчик, трудолюбивый, честный, а вы делаете все, чтобы превратить Игоря в бездельника и ловчилу.
— Вот это интересно! — говорит Иван Семенович, густо наливаясь кровью. — По-вашему, выходит, нельзя даже заступиться за своего ребенка!
— За вашего ребенка, Иван Семенович, к сожалению, мы, школа, вынуждены заступаться. Ведь, подрывая в глазах вашего сына авторитет учителя, вы наносите большой вред прежде всего ему, Игорю!
— Значит, так: авторитет учителя подрывать нельзя, а авторитет родителя — пожалуйста, сколько угодно?!
— Боюсь, что ваш отцовский авторитет вы сами подрываете. Вам надо подумать о том, как его восстановить.
— Я вижу, товарищ директор, что мы с вами не договоримся, — говорит Иван Семенович, поднимаясь. — У вас свое мнение, у меня — свое. Но я человек принципа, я буду дальше писать. В гороно. И так далее. Своего добьюсь… по данному конкретному случаю. Счастливо оставаться!
Иван Семенович раскланивается и уходит, настроенный весьма воинственно.
…Вечером Игорь один в квартире. Он сидит за отцовским столом и пишет письмо матери, которая уехала к заболевшей тете Зине в Калинин.
«Дорогая мама, приезжай скорей! — пишет Игорь. — С папой плохо. Он опять пишет учителям. Мне одному с ним не справиться, и я очень встривожен его поведением. Оно у него — на тройку…»
Перечитав написанное, он хмурится. Покачав головой, исправляет «и» на «е» в слове «встривожен» и продолжает писать.
1953
Фуфаев
Еще в гардеробной Иван Семенович Фуфаев, сотрудник одного не очень крупного, но и не мелкого учреждения, раздеваясь, заметил что-то неладное.
Гардеробщица тетя Катя, принимая от него шубу и калоши, как-то странно на него поглядела Взгляд ее был насмешливым и в то же время по-женски жалеющим.
Иван Семенович, возможно, и не обратил бы внимания на выражение лица простой гардеробщицы, если бы, причесывая перед зеркалом остатки шевелюры, ровно обрамлявшей его круглую, как клумба, лысину, не увидел в зеркале, что тетя Катя теперь уже откровенно смеется, деликатно прикрывая мягкий рот ладонью.
— Что… вы, тетя Катя? — спросил Фуфаев, обернувшись.
— Ничего, товарищ Фуфаев! — ответила тетя Катя. — Настроение хорошее.
— По займу выиграли?
— Нет, просто так! По погоде! Вон солнышко-то как играет!
— Погода отличная! — согласился с гардеробщицей Фуфаев. — Я шел пешком — получил удовольствие. Свободно можно было не надевать калоши. К тому же и по радио был объявлен хороший прогноз.
— Не всегда они в точку-то попадают! — сказала тетя Катя. — Понадеешься на ихний прогноз, скинешь шубу, а потом зубами щелкаешь!
— Бывает, — солидно подтвердил Фуфаев.
Наблюдая за лицом тети Кати, он отметил про себя, что насмешливые огоньки в глазах гардеробщицы не гаснут, и добавил:
— Ошибки неизбежны в каждом деле, тем более в таком тонком, как прогноз погоды, тетя Катя. Стихия!
Он покровительственно кивнул гардеробщице и стал медленно подниматься по широкой лестнице к себе на второй этаж.
«Неспроста! — думал он, невольно ускоряя шаг. — Видно, что-то случилось. И уже докатилось до гардероба!..»
Он открыл дверь и очутился в своем коридоре. Навстречу попалась машинистка Ольга Степановна. Фуфаев поклонился, машинистка ответила ему легким кивком головы, и улыбка, показавшаяся Фуфаеву язвительной, тронула ее поблекшие губы.
«И эта… тоже!» — подумал Фуфаев. Он уже не шел, а почти бежал. Скорей, скорей — к себе! Расспросить, разнюхать, выяснить, разузнать!..
