Когда и в «Бутербродной» с лимитами стало худо, неподалеку, по мании Петра, появилась «Котлетная».
Постоял я там, вышел, а тут опять «Рюмочиная»!
Вы. конечно, догадались: попал я в классический треугольник, не уступающий Бермудскому, быть может, даже превосходящий его, потому что оттуда кое-какие корабли кое-как иногда еще выкарабкиваются, а отсюда, из этого треугольника, шансов благополучно выплыть не было никаких, будь ты хоть океанский танкер водоизмещением тысяча тонн спирта-сырца.
Неплохо помню, что перед тем, как отключили светильник разума, шарахались мы по этому маршруту уже вдвоем с каким-то веселым мужичком, судя по всему — шпионом. Он был, бедолага, тоже до того уже славен и хорош, что по-русски говорил только «Гут!» И. чуть что, ржал как лошадь. Я ему отвечал, понятно, тоже иностранно, чтоб было понятней: «Якши! Хинди-руси, бхай, бхай! Прорвемся! Не трухай!»
И мы, товарищи, на удивление хорошо понимали друг друга, потому что, правильно говорят, дружба не знает границ и всегда простой человек доброй воли поймет другого простого человека доброй воли безо всякого на то языка.
Ну, а потом пал на землю мрак алкоголизма!
Затем, согласно законам природы, которые никто не отменял, смотрю, начинает полегоньку светать в голове… и тут обнаруживаю я себя — матушка родная Агафья Ивановна! — за рубежом!!
На иностранной какой-то скамеечке сижу, в заграничном каком-то скверике, в окружении — его ни с чем не перепутаешь! — мира капитала и присущих ему противоречий.
Тут я говорю себе, мужественно сжав зубы:
— Спокуха! Главное — абсолютная спокуха на лице!.. Постарайся незаметно для постороннего взгляда напрячь свою энциклопедическую память и вспомнить, что такого, паразит, ты сумел натворить за время отключки, если даже твоя терпеливая Родина вышвырнула тебя за свои пределы, как глубоко противный и чуждый элемент!
Напрягаюсь, сохраняя внешнее обладание, но— хоть ты меня вниз головой закапывай! — ничего не вспоминаю!
Может, думаю, похитили меня?
А что? С целью внедрить меня в какой-нибудь завод-конкурент, имея в виду полный развал его производственной дисциплины и экономики? Да только, думаю, вряд ли так уж далеко за пределы шагнула моя скромная известность.
Далее — более. Суюсь я по застарелой утрешней привычке в карман произвести ревизию капиталов, и вдруг слышу, волосы у меня на голове кучерявиться начинают. Деньги!!! В иностранной валюте!!
Тут меня как колокольней по башке вдарили: «Завербовали, падлы!»
Я чуть со скамейки от огорчения не упал. «Допился, сучий сын! Мало того, что мать родную, авторитет среди коллектива и семейное благополучие пропил, теперь уж и до Родины добрался!»
Все-таки через пару минут сомнений и мучительных анализов даю обратный ход: «Не мог я, хоть стреляйте-расстреливайте. даже по самому пьяному-распьяному делу родимую Родину продать за тридцать с чем-то серебреников в неизвестной мне валюте! А откуда же деньги?..»
Здесь-то уж— коли до таких обвинений дошло! — напряг я свою феноменальную из самых последних силенок, чуть из дресен не выскакиваю, и вижу, проясняется кое-что…
Сначала — откуда взялась фанера? Объясняю так: когда мы с тем шпионом-экскурсантом в Бермудском треугольнике шарахались, кто ставил? Понятное дело, я. Как русский человек, к тому же в отпуске. А он, видать, боялся в долги залезть и потому втихаря денежки свои мне в карман совал. То-то, помню, пару раз я удивлялся, когда его руку в своем кармане находил.
Ну, ладно. Уже легче. Не продавал Родину…
Снял шапку, чтоб холодный пот утереть, а шапка-то на мне не моя! Шапка-то на мне — от того туриста-диверсанта! Тут уж я окончательно почти что все припомнил…
И как ходили мы в обнимку, и как шапками раз десять махались в знак вечной дружбы и мира между народами, как рядышком на тротуаре сидели, я ему «Сегодня мы не на параде…» пел, а он слезами умывался… Помню, я его в гости зазывал. А чтобы его именно в наш район забросили, обещал методом народной стройки взлетно-посадочную полосу в тайге раскорчевать и сигнальные костры выложить… Потом, вспоминаю, дружненько кемарили мы под стеночкой, а я все, дурак, удивлялся, чего это нас чумовоз не подметает — сидим-то, считай, на самой главной улице, в виде, считай, оскорбляющем достоинство советских прохожих.
Вот так, на ощупь, впотьмах, с героически трудом удалось мне в конце концов воссоздать картину гнусного падения моего необузданного нрава, в результате чего я и оказался — и поделом! — на чужбине, вдали от всего того, что было мне дорого, что объединяло и наполняло меня законной гордостью.
Вы, надеюсь, тоже уже врубились. Неужто нет?
Сидели мы с моим северным соседом, как я теперь понимаю, не просто на углу, скажем, Невского и Садовой, а в одной из тех географических, «Интуристом» у милиции откупленных точек координат, куда после культурной программы должны организованно и дисциплинированно сползаться и тихо лежать там в ожидании автобуса на родину все эти запойные любители растрелльной архитектуры, кировских балетов и зимних дворцов… Дело в том, что у них там с этим был в те времена страшенный лимит. Вроде как у нас с колбасой в некоторых отдельно взятых регионах. И вот, так же, как в конце недели, прут наперегонки в Москву или Питер рязанские, псковские, ивановские автобусы — туристы, точно так же и наши северные сопредельники к вечеру пятницы начинали как по команде испытывать жуткую нехватку в душе чего-то такого, чего у них выдают по талонам, а чего в Ленинграде — езды-то всего ничего! — море разливанное.
Как они умудрились меня — это меня-то!! — за своего принять — уму непостижимо. Здесь только одно объяснение: та похоронная команда, которая у них сбором членов занималась, тоже, думаю, не из диабетиков была составлена, им тоже, видать, не только по усам текло.
Да ведь и то сказать, ботинки на мне были неподдельно зарубежные, в шмотки меня ребятишки из общежития обрядили тоже, небось заграничные, шапка на мне чужая, мудрено ли было перепутать?..
Рожа, конечно, из ансамбля выбивалась. Да ведь после полутора-то литров на любую рожу такая тень интернационализма ложится, что, будь я и негром преклонных годов, и то сошёл бы за белокурого какого-нибудь бестию.
А на КПП — дело ночное — пересчитали нас во тьме по ногам да головам — меня-то наверняка по ногам, — с числом паспортов сверили, штемпелечки поставили и…
…и вот вам результат: сижу на чужбине, на враждебном мне бульваре, на глубоко чуждой мне скамеечке!!
Огляделся я ещё разочек, и так уж это все мне не понравилось, что, ей-богу, чуть не взвыл!
Чисто, конечно, опрятно, ничего не скажешь, но душе все равно противно! Воняет чем-то, не скажу, что плохо но не по-нашему! Надписи все сплошь иностранные. Номерные знаки чужие. На всех магазинах — будто вот-вот война начнется — железные занавески. А возле дверей — в расчете на дураков, вроде меня — ящики с молоком, без всякой якобы охраны…
Попить захотел — так, не поверите, ихние автоматы нашу мелочь принимать отказываются!
И темно у них там почему-то, гораздо темнее, чем у нас. И ветер с воды какой-то чересчур уж ядовитый, насквозь пробирает.
Встал я, иду потихонечку. Не сидеть же сиднем всю оставшуюся жизнь? И осмотреться надо, да и на работу куда-нибудь определиться.
На первое время я решил глухонемым полудурком прикинуться, авось сойдёт.
Насчет пропасть — это я, конечно, не боялся. Руки-ноги еще при мне, а специальностей у меня как у Леонардо ихнего да Винчи — штук шесть или даже восемь.
Потогонная, права, система у них, сказывали… Ну, да одолеем! В случае чего забастовку объявлю.
И все-таки тошно мне, братцы, было — врагу не пожелаю.
Иду я по каменным джунглям. Ни душонки вокруг, ни шевеления.
И вдруг — матушка родная! — надпись нашими буквами!!
Представительство какое-то.
Я бегом! Жму на звонок! Смеюсь как дурачок! Хоть на своих, думаю, посмотрю, и то легче будет! Да и не дадут, православные, пропасть!
Мужик открывает. Глаха спросонья не вовсе ещё продрал. Но по овалу лица вижу: наш! У меня от радости что-то с языком сделалось: слова друг друга отпихивают, вперегонки выскакивают.
Он глазами хлопает, ничего не понимает. А что уж тут особенного понять! Невмоготу мне на чужбине! Домой хочу! Всей жизнью искуплю!
Слушал он меня слушал. Наконец, понял, зевнул и говорит:
— Ступай, ступай, белогвардейская морда! Раньше надо было думать… — И дверь у меня перед носом — бац! — и захлопнул.
От такого формализма ножки у меня окончательно ослабели. Сел я на каких-то ступеньках и вконец заскучал.
Вот тут-то и — от конца возвращаясь к началу — и подкралась ко мне моя персональная катаклизьма.
Сижу я, это, тоскую, прямо криком про себя кричу — до того уж мне домой, на родимую Родину охота!! И думаю я о ней caм себе удивляюсь, но как будто бы о матери думаю…
