Высшие классы высмеивают массы. Вот если бы массы следовали советам, которые дают им высшие классы, если бы они откладывали деньги из своих десяти шиллингов в неделю, если бы они все были трезвенниками или пили старое бордо, от которого совсем не пьянеют; если бы все девушки работали в услужении за пять фунтов в год и не тратили бы деньги на модные шляпки с перьями; если бы мужчины не возражали против четырнадцатичасового рабочего дня, пели дружным хором: «Боже, благослови нашего сквайра со всеми его чадами и домочадцами» и знали бы свое место, все бы шло как по маслу — для высших классов.
Новая женщина презрительно фыркает, глядя на старомодную женщину; старомодная женщина возмущается новой женщиной. Сектанты порицают театр; театр осмеивает сектантские молельни; второстепенный поэт издевается над светским обществом; светское общество смеется над второстепенным поэтом.
Мужчина критикует женщину. Мы не очень-то довольны женщиной. Мы обсуждаем ее недостатки, даем ей советы для ее же пользы. Вот если бы английские жены одевались, как французские жены, рассуждали, как американские, стряпали, как немецкие! Если бы женщины были именно такими, какими нам хочется: терпеливыми и трудолюбивыми, блистающими остроумием и преисполненными домашних добродетелей, обворожительными, покладистыми и более доверчивыми, насколько лучше это было бы для них — и для нас тоже! Сколько труда мы затрачиваем, чтобы обучить их, а они не желают ничего знать. Вместо того чтобы прислушиваться к нашим мудрым советам, эти надоедливые созданья тратят попусту свое время, критикуя нас. Игра в школу — очень популярная игра. Для нее нужны лишь дверной порог, палка и полдюжины других ребят. Вот с этими ребятами труднее всего. Каждый из них хочет изображать учителя; они то и дело вскакивают, заявляя, что теперь их очередь.
В наше время взять палку и поставить мужчину у порога хочет женщина. Ей необходимо сказать ему несколько слов. Такой мужчина, как он, никак не может заслужить ее одобрения. Сначала он должен избавиться от всех своих природных склонностей и стремлений; после того она возьмет его в руки и сделает из него — не человека, а нечто высшее.
Наш мир был бы лучшим из миров, если бы все следовали нашим советам. Хотелось бы мне знать, был бы Иерусалим таким чистым городом, каким он слывет, если бы каждый его житель, вместо того чтобы утруждать себя заботами о своем собственном ничтожном пороге, выходил на дорогу и читал всем остальным жителям города красноречивые лекции по санитарии?
В последнее время мы стали критиковать даже самого творца. Мир никуда не годится, мы никуда не годимся. Вот если бы творец последовал нашим советам в первые шесть дней!
Почему у меня такое ощущение, будто меня всего выпотрошили, а нотой налили свинцом? Почему мне противен запах копченой грудинки и почему мне кажется, что я никому не нужен? Потому, оказывается, что поданное мне шампанское и омары были не такими, как надо.
Почему Эдвин и Анджелина ссорятся? Потому, что у Эдвина благородная, возвышенная натура, которая не терпит возражений, а бедняжка Анджелина, к несчастью, наделена удивительной склонностью возражать.
Почему такой превосходный человек, как мистер Джонс, доведен почти до нищеты? У мистера Джонса был годовой доход в тысячу фунтов, обеспеченный ценными бумагами. Но тут появился гадкий учредитель акционерного общества (почему дозволено существовать гадким учредителям акционерных обществ?) с проспектом, из которого хороший мистер Джонс узнал, как нажить сто процентов прибыли на свой капитал, вложив его в какое-то предприятие, задуманное, чтобы ловко обмануть сограждан мистера Джонса.
Предприятие провалилось; обманутыми, вопреки обещаниям проспекта, оказались сам мистер Джонс и другие вкладчики. Почему небо допускает подобные несправедливости?
Почему миссис Браун бросила мужа и детей и сбежала со своим новым домашним доктором? Потому что творец неблагоразумно наделил миссис Браун и нового доктора чрезмерно пылкими эмоциями. Но винить миссис Браун или нового доктора нельзя. Если уж кто-то должен нести ответственность, так это, вероятно, дедушка миссис Браун или один из отдаленных предков нового доктора.
Мы, несомненно, будем критиковать рай, когда попадем туда. Вряд ли кто-нибудь из нас останется доволен его устройством: мы теперь чрезвычайно критически настроены.
Про одного весьма незаурядного молодого человека как-то сказали, что, по его мнению, всемогущий создал вселенную главным образом с целью послушать, что этот молодой человек скажет о ней. Сознательно или бессознательно, но большинство из нас думает так же. Наш век — век обществ по взаимному совершенствованию; восхитительная мысль, между прочим: каждый должен совершенствовать своего ближнего; это век дилетантских парламентов, литературных комитетов, клубов театральных зрителей.
За последнее время критика театральных премьер как-то заглохла, — вероятно, театроведы пришли к заключению, что пьесы не заслуживают критики. Но в дни моей юности мы занимались этим делом очень серьезно. Мы ходили на спектакли не столько из эгоистического желания приятно провести вечер, сколько с благородной целью поднять театр на высшую ступень. Может быть, мы приносили пользу, может быть, мы были нужны, — будем думать, что это так. Во всяком случае, из театра исчезли многие прежние нелепости, и наша наспех состряпанная критика, возможно, помогла благополучно разделаться с ними. Глупость часто удается излечить каким-нибудь не менее глупым средством.
В те дни драматургу приходилось считаться со своей аудиторией. Галерка и партер интересовались его работой так, как они уже давно не интересуются. Помнится, я был свидетелем постановки одной захватывающей мелодрамы — в старом Куинс-тиэтр, если не ошибаюсь. Автор дал своей героине огромное количество текста, — совершенно излишнее, по нашему мнению. Едва появившись на сцене, эта женщина подавала реплики, которые измерялись ярдами; даже на то, чтобы, например, проклясть злодея — на такую мелочь! — у нее уходило не меньше двадцати строчек. Когда герой спросил ее, любит ли она его, она встала и произнесла на эту тему речь, длившуюся целых три минуты. Людей охватывал ужас, как только она открывала рот. В третьем акте кто-то сцапал ее и посадил в тюрьму. Вообще говоря, он был малосимпатичный человек, но мы поняли, что именно он спасает положение, и публика устроила ему овацию. Мы тешили себя мыслью, что избавились от этой женщины до конца спектакля. Но затем появился какой то идиот тюремщик, и она стала взывать к нему через решетку, умоляя выпустить ее на несколько минут. Тюремщик, хороший, но слабохарактерный человек, заколебался.
«Не вздумай этого делать! — закричал один из серьезных любителей драмы с галерки. — Ничего с ней не будет. Не выпускай ее оттуда!»
Старый дурак не обратил внимания на наш совет; он принялся обсуждать вслух этот вопрос.
«Просьба пустяковая, — заметил он, — а человека можно сделать счастливым!»
«Да, но что будет с нами? — спросил тот же голос с галерки. — Ты не знаешь эту женщину. Ты только что пришел, а мы слушаем ее целый вечер. Она сейчас угомонилась, ну и пусть сидит себе там».
«О, выпустите меня хотя бы на секунду! — кричала бедняжка. — Мне необходимо кое-что сказать своему ребенку».
«Напиши на клочке бумаги и передай, — предложил какой-то голос из партера. — Мы проследим за тем, чтобы он получил письмо».
«Могу ли я не пустить мать к умирающему ребенку? — размышлял вслух тюремщик. — Нет, это будет бесчеловечно».
«Не будет, — настаивал голос из партера, — в этом случае не будет. Бедный ребенок и заболел-то потому, что она слишком много говорила».
Тюремщик не хотел руководствоваться нашими советами. Осыпаемый проклятиями всего зрительного зала, он все-таки отпер тюремную дверь. Женщина говорила со своим ребенком около пяти минут, по истечении которых он скончался.
«Ах, он умер!» — пронзительно вскрикнула убитая горем мать.
«Счастливчик!» — прозвучал ответный возглас зрительного зала, лишенного всякого сочувствия.
Иногда публика занималась критикой в виде замечаний, адресованных одним джентльменом другому. Однажды мы смотрели пьесу, в которой действие было без всякой надобности подчинено диалогу, и к тому же довольно убогому. И вдруг, посреди утомительных разговоров на сцене, в зале послышался громогласный шепот:
«Джим!»
«Хэлло!»
«Разбуди меня, когда начнется спектакль».
За этим последовала отчетливая имитация храпа. Потом мы вновь услышали голос второго собеседника:
«Сэмми!»
Его приятель якобы проснулся:
«А? Что? В чем дело? Что-нибудь произошло?»
«Разбудить тебя так или иначе в половине одиннадцатого, да?»
«Конечно, сынок, спасибо тебе».
