— Почему в самом серьезном для нашей жизни — женитьбе — серьезные соображения совсем не принимаются во внимание? — со вздохом проговорил философ. — Подбородок с ямочкой может — и очень часто — обеспечить девушке лучшего из мужей; между тем как на нравственные достоинства и ум, соединенные в одной личности, нельзя возлагать надежды в смысле приобретения хотя бы плохого супруга.
— Мне кажется, объяснить это можно тем, что в самом естественном вопросе нашей жизни — браке — существенную роль играют наши природные инстинкты. В браке — какими риторическими цветами ни украшайте голый факт — проявляется чисто животная сторона нашего существа: мужчину к нему влекут его примитивные желания; женщину — прирожденное стремление к материнству.
Тонкие белые руки старой девы задрожали на ее коленях.
— Зачем пытаться объяснить все прекрасные вещи в мире? — сказала она, говоря с не свойственным ей оживлением. — Краснеющий юноша, застенчивый, поклоняющийся предмету своего обожания, как какой-нибудь мистический святой; молодая девушка, вся зачарованная мечтами! Они не думают ни о чем, кроме как друг о друге.
— Исследование таинственных истоков горного потока не мешает нам прислушиваться к его журчанью в долине, — объяснил философ. — Скрытые законы нашего бытия питают каждый лист нашей жизни, как сок, протекающий по дереву. Развивающаяся почка и созревший плод — только изменения внешней формы этого сока.
— Я ненавижу добираться до корня вещей, — молвила светская дама. — Покойный папа был просто помешан на этом. Он нам рассказывал о происхождении устриц, когда мы их раскрывали. Мама никогда не могла притронуться к ним после этого. Или за десертом у него с дядей Павлом начинался разговор, какая кровь — бычья или свиная — лучше для удобрения столового винограда? Помню, как за год перед тем, когда Эмма начала выезжать, пал ее любимый пони. Никогда она ни до, ни после ни о чем так не горевала, как о нем. Она спросила папу, не позволит ли он похоронить его в саду. Ей хотелось иногда приходить поплакать на его могилу. Папа очень мило отнесся к ее желанию и погладил ее руку.
— Что же, милочка, мы его закопаем у новой малиновой гряды.
Как раз в эту минуту к нам подошел старик Пардо, наш главный садовник, и, дотрагиваясь до шляпы, сказал:
— Вот я все хочу спросить мисс Эмму, не положить ли нам бедную лошадку под одним из персиковых деревьев. Они у нас что-то захирели в последнее время.
Он говорил, что это красивое местечко и что он поставит там камень вроде памятника. Эмме в эту минуту было все равно, где они положат ее любимца, и мы предоставили отцу и садовнику обсуждение вопроса. Не помню, на чем решили; знаю только, что ни одна из нас в продолжение двух лет не ела ни малины, ни персиков.
— Всему свое время, — сказал философ. — Читая, как поэт воспевает румяные щечки своей возлюбленной, мы, так же как и он, не спрашиваем, откуда берется окраска крови и сколько она сохраняется. Тем не менее вопрос интересный.
— Мы, мужчины и женщины, — любимцы природы, — ответил поэт. — Мы — ее надежда. Ради нас она отрешилась от многих из своих убеждений, говоря себе, что они устарели. Она отпустила нас от себя в чужую школу, где смеются над всеми ее понятиями… Мы усвоили новые, странные взгляды, возбуждающие недоумение старушки. Однако когда мы возвращаемся домой, интересно отметить, как мы мало отличаемся от тех ее детей, которые не расставались с ней. Запас наших слов выработался и расширился, но лицом к лицу с реальностью существования он остался неизменным. Наши потребности усложнились: обеды с десятью переменами кушаний и всем прочим заменили пригоршню фруктов или орехов, собранных без труда, мясо откормленного быка и масса хлопот для его приготовления — простые вегетарианские обеды, не требующие затраты времени. Но подвинулись ли мы при этом много вперед против нашего маленького брата, который, проглотив сочного червячка au naturel, взлетает на первую попавшуюся ветку и, совершая легкое пищеварение, славит в своей песенке Бога? Квадратный кирпичный ящик, где мы движемся, загроможденный деревянной рухлядью, увешанный тряпками и полосами пестрой бумаги, набитый всякой всячиной из плавленого кремня и формованной глины, заступил место дешевой, удобной пещеры. Мы одеваемся кожами других животных, вместо того чтобы дозволить нашей собственной коже развиться в естественную защиту. Мы обвешиваем себя кусками камня и металлов, но подо всем этим остаемся двуногими животными, и вместе с другими боремся за жизнь и кусок хлеба. Мы можем видеть повторение наших трагедий и комедий в каждой травке. Существа в шерсти и перьях — мы сами в миниатюре.
— Да, я знаю; я часто слышу это, — сказала светская дама. — Только это пустяки. Могу доказать вам.
— Это не трудно, — заметил философ. — Пустяки — обратная сторона медали, запутанные концы нити, которую прядет мудрость.
— В нашем колледже была одна мисс Эскью, — сказала студентка. — Она соглашалась со всеми: с Марксом она была социалисткой; с Карлейлем — сторонницей благожелательного деспотизма; со Спинозой — материалисткой; с Ньютоном — фанатичкой. Перед ее выходом из колледжа у меня был продолжительный разговор с ней, и я пыталась уразуметь ее. Она была девушка интересная.
«Мне кажется, — сказала она мне, — я могла бы сделать выбор между ними, если бы они отвечали друг другу. Но они этого не делают. Они не хотят слушать друг друга. Каждый только повторяет то, что касается его одного».
— Ответа никогда не бывает, — объяснил философ. — Зерно каждого искреннего убеждения — истина. В жизни одни только вопросы, а решение их в «ближайшем номере».
— Презабавная была она, — продолжала молодая девушка, — мы, бывало, смеялись над ней.
— И вполне справедливо, — согласился философ.
— Это все равно, что ходить за покупками, — сказала старая дева.
— Ходить за покупками?! — воскликнула студентка.
Старая дева покраснела.
— Да, мне так кажется… Конечно, это звучит странно. Мне пришло в голову такое сходство…
— Вы хотите сказать, что выбор — вообще трудная вещь? — помог я ей.
— Вот именно, — ответила она. — Вам показывают такую массу всевозможных вещей, что вы совершенно теряете всякую способность рассуждать. По крайней мере, со мной это случается. Я начинаю досадовать на себя. Это ужасная бесхарактерность с моей стороны, но ничего не поделаешь. Хотя бы, например, этот костюм, который теперь на мне…
— Очень мил сам по себе, — заметила светская дама. — Я любовалась им, хотя, откровенно говоря, темные цвета больше идут к вам.
— Вы правы, — согласилась старая дева, — я сама его ненавижу. Только, знаете, как это случилось? Я чуть не все утро проходила по магазинам. Устала страшно. И вот…
Она вдруг оборвала себя и извинилась:
— Простите; я прервала разговор.
— Я благодарен вам за то, что вы нам высказали, — сказал философ. — Мне это кажется объяснением.
— Чего? — спросила студентка.
— Того, как многие из нас составили себе образ мыслей. Мы не любим выходить из лавки с пустыми руками, — ответил философ и затем обратился к светской даме:
— Вы хотели объяснить, доказать…
— Что я говорил глупости, — напомнил поэт. — И если вам не неприятно…
— Нисколько, — ответила светская дама, — это очень просто. Дары цивилизации не могут быть таким бессмысленным хламом, каким вы, адвокаты варварства, выставляете их. Я помню, как однажды дядя Павел принес нам обезьянку, вывезенную им из Африки. Из нескольких обрубков мы соорудили нечто вроде дерева для «моей маленькой родственницы», как, предполагаю, вы бы ее назвали. Получилось прекрасное подражание веши, к которой она и ее предки, вероятно, привыкли в течение тысячелетий; и первые две ночи мартышка спала, сидя на сучьях. На третью ночь проказница выгнала кошку из ее корзины и улеглась на мягкой подушке, а после того знать не хотела дерева, ни настоящего, ни поддельного, для ночлега. Через три месяца, когда мы предлагали ей орехи, она выхватывала их у нас из рук и бросала их нам в голову, предпочитая им пряники и очень сладкий жидкий чай. А когда мы приглашали ее отойти от топившейся плиты в кухне и пробежаться по саду, приходилось тащить ее силой, причем она отчаянно бранилась. Я вполне разделяю мнение мартышки. Я тоже предпочитаю стул, на котором сижу, — «деревянную рухлядь», по вашему выражению — самому удобному обломку старого красного песчаника в наиудобнейше меблированной из пещер; и достаточно вырядилась, чтобы воображать, что гораздо красивее в этом платье, чем мои братья и сестры, первоначально носившие его: они не умели использовать его.
— Вы всегда будете прелестны, что ни наденете, — проговорил я с убеждением, — даже…
— Я знаю, что вы собираетесь сказать, — перебила меня светская дама, — пожалуйста, не договаривайте. Это неприлично, и, кроме того, я не согласна с вами. Вы сказали бы: «Если б у меня была толстая, грубая кожа, вся поросшая волосами, и нечем было бы заменить ее…»
