Нет, ничего из этого не выйдет… Брат Лейли младше меня и в таких вещах не смыслит… Может, спросить Али?… Нет. Он – трепло, побежит и все доложит моему отцу, а еще хуже – дядюшке. О господи, неужели же мне некого спросить, влюблен я или нет?
Внезапно кромешный мрак, в котором блуждали мои мысли, озарился светом надежды – «Маш-Касем»!
Да, что если спросить Маш-Касема? Дядюшка взял его в услужение из деревни, и в нашей семье часто хвалили Маш-Касема за набожность и благочестие, к тому же он как-то раз уже доказал мне свою порядочность. Однажды я мячом разбил в дядюшкином доме окно. Маш-Касем это видел, но не сказал никому ни слова.
И вообще Маш-Касем всегда был на стороне детворы и часто рассказывал нам всякие удивительные истории. Основным достоинством Маш-Касема было то, что он обязательно отвечал на любой вопрос. Когда его о чем-то спрашивали, он прежде всего говорил: «Зачем же врать?! До могилы-то… ять… ять…» – и непременно растопыривал четыре пальца правой руки. Потом уже мы узнали, что этим он хотел сказать, что, поскольку человека отделяет от могилы ничтожное расстояние – не больше, чем четыре пальца, – врать не следует. Хотя мы иногда понимали, а скорее даже чувствовали, что Маш-Касем врет, нам было интересно, как он умудряется отвечать на абсолютно все вопросы, даже если они касаются сложнейших наук, открытий и изобретений. Когда мы спросили его, существуют ли на самом деле драконы, он, не задумываясь, ответил: «Э-э, милые вы мои… Зачем же врать?! До могилы-то ать… ать… Я ведь дракона собственными глазами видел… Иду это я однажды по дороге из Гиясабада в Кум… Дошел до поворота и гляжу – дракон! Он сначала взлетел, а потом прямо передо мной опустился. Ну и зверь! Не приведи бог с таким встретиться. Наполовину тигр, наполовину буйвол, помесь коровы с осьминогом и с совой… Из пасти у него огонь полыхает, на три зара[6] вокруг. Я думаю: „Была не была!“ – и как садану ему в пасть лопатой, чтоб он поперхнулся. Он захрипел, да так, что весь город разбудил… А что толку, милые вы мои? Никто Маш-Касему и „спасибо“ не сказал…»
Маш-Касем всегда был готов объяснить любой факт истории и любое хитроумное изобретение рода человеческого. Если бы в ту пору уже создали атомную бомбу, Маш-Касем наверняка взялся бы растолковать нам, как происходит ядерный взрыв.
В общем, в ту ночь Маш-Касем стал для меня символом надежды выпутаться из плена неразрешимых вопросов, и я спал довольно спокойно.
Утром я проснулся рано. Маш-Касем всегда вставал на рассвете и, как только поднимался с постели, сразу же шел поливать цветы и ухаживать за садом. Вот и сейчас, выйдя в сад, я увидел, что он, взобравшись на табуретку, подравнивает ветки шиповника, вившегося вокруг дядюшкиной беседки.
– Что, родимый, не спится?… Чего это ты сегодня ни свет ни заря?
– Я вчера рано лег, а утром уже не спалось.
– Ну что ж, тогда иди поиграй. А то ведь скоро и школа откроется, тогда не до игр будет.
Я минуту стоял в нерешительности, но потом подумал, что впереди меня ожидает третья полная кошмаров ночь, и отважился:
– Маш-Касем, я хочу у тебя кое-что спросить.
– Так спрашивай, милый. Спрашивай.
– У нас в классе один парень думает, что он влюбился… Только как бы это сказать… В общем, он не уверен… А спрашивать у других стесняется… Ты не знаешь, как люди определяют, влюблены они или нет?
Маш-Касем чуть не свалился с табуретки и в изумлении пробормотал:
– Что?… Как ты сказал? Влюбился?! Твой одноклассник?
Я встревожено спросил:
– А что такое, Маш-Касем? Это очень опасно?
Глядя на садовые ножницы, Маш-Касем неспешно ответил:
– Эх, милок, зачем же врать?! До могилы-то… ать… ать… Я сам не влюблялся… то есть, конечно влюблялся! В общем, знаю, что это за несчастье. Не дай бог! Клянусь пятью святыми[7], никому не пожелаю испытать мученья любви! Любовь, она и взрослых людей на тот свет отправляет, а уж про детей – и говорить нечего!
У меня от ужаса подкосились ноги. Но ведь я намеревался расспросить Маш-Касема о признаках и симптомах влюбленности, а он вместо этого описывает ее страшные последствия. Ну нет. Я так просто не отступлюсь. Раз уж Маш-Касем – единственный знающий человек, который может дать мне необходимые сведения о любви и признаках влюбленности, я должен быть твердым.
– Но, Маш-Касем! Мой приятель… ну, тот, который думает, что влюбился, хочет сначала узнать, вправду ли с ним это случилось. А уж когда он убедится, что влюбился, тогда будет думать, как ему от этой напасти избавиться.
– Э-э, милок. Разве ж от нее так просто излечишься! Эта штука пострашней любой болезни будет, И не приведи господь! Хуже тифа, хуже колик!
Я решительно его перебил:
– Маш-Касем, об этом мы потом поговорим. Сейчас ты скажи, как человек узнает, что он влюбился?
– Ей-богу, милок, зачем же врать?! Что знаю, скажу. Когда влюбляешься… В общем, если не видишь любимую, сердце у тебя будто в лед превращается… А как ее увидишь, сердце горит, словно в нем печку разожгли, и ты готов подарить своей любимой все богатства мира, будто ты шах какой… Короче говоря, не будет тебе покоя, пока ты на ней не женишься. Но уж если – а ведь и так бывает – ее за другого отдадут, тогда… О-ох, горе-горькое! Один мой земляк тоже… Влюбился… А однажды вечером его любимую за другого выдали, так он наутро в пустыню убежал. С тех пор уж двадцать лет прошло, а никому и не ведомо, где он, что с ним… Как в воду канул…
И Маш-Касема понесло. Он рассказывал историю за историей о своих земляках, об однополчанах, а мне хотелось скорее закончить нашу беседу: я боялся, что кто-нибудь войдет в сад и услышит нас.
– Маш-Касем, как бы дядюшка не догадался, о чем я тебя спрашивал… А то ведь он будет докапываться, кто да что…
– Разве ж я аге чего скажу? Думаешь, мне жизнь надоела?! Ага ведь, если прослышит, что кто-то о любви заговорил, такой шум подымет!… Да он за это убить может! – И, покачав головой, Маш-Касем добавил: – Не приведи бог, кто-нибудь влюбится в барышню Лейли. Ага того человека в порошок сотрет.
Стараясь сохранять хладнокровный вид, я спросил:
– Это почему же, Маш-Касем?
– Да вот помню, много лет назад какой-то парень влюбился в дочку одного приятеля аги…
– Ну и что же случилось?
– Зачем же врать?! До могилы-то… ать… ать… Правда, я своими глазами не видел… Но тот парнишка исчез – поминай как звали. Точно сквозь землю провалился. Тогда поговаривали, будто ага всадил ему пулю прямо в сердце, а потом бросил покойника в колодец… Это еще во времена Казерунской кампании было…
И Маш-Касем принялся излагать дядюшкин «Рассказ о битве при Казеруне».
Мы не знали, с какого точно времени Маш-Касем работал у дядюшки, но постепенно выяснилось, что, во-первых, Маш-Касем попал к нему уже после того, как тот оставил службу в провинции и вернулся в Тегеран, во-вторых, Маш-Касем был, так сказать, дядюшкой в миниатюре. Богатство его воображения ничуть не уступало дядюшкиному. Когда в первые годы Маш-Касем поддакивал хозяину во время его рассказов о боевом прошлом, тот сердился и кричал: «А ты что встреваешь? Ты ведь там не был!» Но Маш-Касем делал вид, что это к нему не относится. И, наверное, по той причине, что никто не стал бы слушать его собственные небылицы, он на протяжении многих лет всеми силами старался убедить окружающих, что воевал под дядюшкиным началом. Дядюшка же, чувствуя, что слушатели начинают терять должное доверие к его рассказам, особенно к историям о его ратных подвигах, – может быть, в силу необходимости иметь при себе живого свидетеля, а может быть, и потому, что Маш-Касем сумел-таки загипнотизировать его своими фантазиями, и дядюшка уже явственно представлял себе его на поле брани, – постепенно признал, что Маш-Касем был его солдатом и вместе с ним участвовал в боях. Ведь Маш-Касем до мельчайших подробностей помнил дядюшкины рассказы о битвах при Казеруне, Мамасени и о других военных приключениях и иногда даже подсказывал ему, что следует за чем.
Но официальное признание нового статуса Маш-Касема произошло всего за два-три года до описываемых событий. В тот день дядюшка был крайне раздосадован; Маш-Касем, подправляя водосток, по неосторожности перерубил лопатой корень дядюшкиного любимого куста шиповника. От гнева дядюшка чуть не потерял рассудок. Щедро наградив Маш-Касема подзатыльниками, он закричал:
– Убирайся вон! Чтоб ноги твоей в этом доме больше не было.
Маш-Касем, печально опустив голову, сказал:
– Ага, меня может заставить покинуть ваш дом только полиция или собственная смерть! Вы же мне жизнь спасли! И, пока я жив, мой долг вам служить! Кто другой сделал бы для меня то, что сделали вы?
Он повернулся к дядюшкиным братьям, сестрам и их детям, собравшимся на шум, но не решавшимся заступиться за виновного, и с чувством заговорил:
– Вы только себе представьте… Во время битвы при Казеруне меня ранило. Я упал между двумя большими камнями… А пули дождем – и с этой стороны, и с той… Я лежу при последнем издыхании, а на меня уже с неба вороны и стервятники целятся. И вдруг откуда ни возьмись появляется мой ага – дай ему бог счастья, сохрани его в здравии и благополучии!… Пробрался он сквозь град пуль и – прямо ко мне. Герой, каких мало! Взвалил меня себе на спину и потащил. А тащить-то далеко. Но пока мы не добрались до своего окопа, ага меня ни разу на землю не опустил… По-вашему, человек такое забывает?
