— Который здесь будет капитан Тузигадин? — спросил он. — Примите от коменданта пакет, ваше благородие.
Пётр сделал каменное лицо и взял письмо так лениво, будто пакеты от комендантов приходили к нему каждый Божий день.
— Подождите ответа, милейший, — буркнул он.
— Дык, — прапорщик кивнул. — Ага, и ты здесь, Оглоедина, морда разбойная? Дома не сидится, в истопники подался?
— А дома-то что хорошего? — мирно отвечал Оглоедов. — Баба постылая, работа каторжная, да семеро по лавкам.
— Узнаешь теперь работу каторжную, — пообещал ему прапорщик.
Пётр развернул письмо.
«Милостивый государь Пётр Петрович! — писал комендант. — Поскольку велено мне губернатором бесчинства на Волге-матушке прекратить, и самого вас, сыскав, представить, осмелюсь рекомендовать следующее. Сдавайтесь-ка вы, голубчик, подобру-поздорову, пока дело не зашло слишком далеко. Нынче ещё можно ваше предприятие обрисовать как неумную проказу и выставить вас перед губернской властью, простите всемилостивейше, молодым романтическим идиотом. Смею надеяться, отделаетесь порицанием и вернётесь домой вскорости. Проявите благоразумие. То же и папенька ваш советует, от коего передаю сердечный привет и полное прощение».
Тизенгаузен сложил письмо вдвое, потом вчетверо. Снова развернул. Перечитал. Опять сложил. Окинул взглядом своих людей. Команда ждала, что скажет ей капитан, затаив дыхание. В глазах флибустьеров горели собачья преданность и русская надежда на авось.
Даже «молодой романтический идиот» сообразил бы, что станется с экипажем, вздумай «Чайка» сдаться. Пока Пётр с комендантом будут гонять чаи, пиратов закуют в кандалы и ушлют куда Макар телят не гонял. Ибо что положено Тизенгаузенам, то не положено Оглоедовым.
А ведь Пётр обещал им Кюрасао.
— Флаг поднять… — хрипло выдавил Тизенгаузен.
Его не расслышали, команда заволновалась.
Пётр откашлялся.
— Флаг поднять! — звонко скомандовал он. — Эй, прапорщик! Живо на борт. Ты мой пленный.
Прапорщик оттолкнулся было веслом, но красномордого выцепили багром за шкирку и с хохотом втянули наверх.
— Это вам даром не пройдёт, — сказал прапорщик, лёжа на палубе. — Нет такого закона, чтобы государева человека за шиворот таскать.
— Принайтуйте государева человека где-нибудь на самой корме, а то от него воняет, — распорядился Пётр. — Боцман! Всем по чарке за почин сражения.
— Ура капитану Тизенгаузену! — взревела команда.
На мачте взвился чёрный флаг. Под ним «Чайка» сразу как бы приосанилась, заново ощутив себя не мирной речной шнягой, но отчаянным пиратским кораблём.
Крепость снова окуталась дымом и шарахнула аж во все четыре ствола. Комендант давал понять, что принимает вызов.
Пётр ждал водяных столбов, но их не было.
— Берегут ядра, — объяснил канонир Оглоедов. — А вот продвинемся корпусов на десять — накроют нас.
— Боцман! — позвал Тизенгаузен. — Непорядок на борту! Всем по чарке — значит, и капитану тоже!
Водка была тёплая и отдавала купоросом. Пётр запустил руку в бочонок с квашеной капустой, нагрёб посвежее, принялся жевать. Ничего умного в голову не шло. Проскочить мимо батареи в темноте при таком безветрии можно было и не думать — ночи стояли, как назло, самые лунные. Болтаться в виду Больших Концов, ожидая свежака, тоже представлялось глупым. На пристани за крепостью уже толпились любопытствующие. Пётр раскрыл подзорную трубу. Так и есть — народ тыкал в «Чайку» пальцами, обидно смеясь. С крепостной стены инвалиды делали неприличные жесты. Того и гляди задницу покажут, сраму не оберёшься.
«Что бы сделал на моём месте пиратский капитан? — размышлял Пётр. — Интересно, а кто тогда я? Пиратский капитан. Ну, и как бы ты поступил, капитан Тизенгаузен? Наверное взял бы противника на испуг. А ведь это мысль!».
— Давай на вёсла, пиратские морды, сдадим назад чуток.
Под язвительный хохот, доносящийся с пристани, «Чайка» отошла от крепости, приблизилась к берегу и отдала якорь.
— Волобуев! Сажай в ялик людей сколько поместится. И ружья возьмите!
Лодчонка ходко почесала к прибрежным кустам и скрылась в них. Назад грёб один Волобуев. Но Тизенгаузен в трубу видел: люди никуда не делись, лежат вповалку на дне ялика. А вот из крепости разглядеть это было нельзя.
Ялик сновал туда-сюда, притворяясь, будто высаживает десант. Выглядело это однозначно: пираты, сообразив, что миновать крепость водой не смогут, решили приступить к ней с суши. Угроза была вполне значимой. Сколько пиратов на шняге, комендант точно знать не мог, но грузоподъёмности судёнышка как раз хватало для команды, способной душевно начистить рыла инвалидам с батареи. Вся надежда крепости в случае приступа была только на пушки.
Сделав вид, что высадил две дюжины буканьеров, Тизенгаузен прибрал ялик к корме и стал выжидать. Смеркалось. Наконец комендант не выдержал. Длинное рыло одного из орудий втянулось за стену. Потом другое, третье… В крепости шла ожесточённая работа: инвалиды, обливаясь потом, перетаскивали батарею, готовясь отражать атаку с берега.
Над Волгой-матушкой стояло вечернее безмолвие, в котором издали слышна была многоголосая ругань и извечное русское «Э-эй-ухнем! Эй, зелёная, сама пойдёт!».
— Как же, пойдёт она сама… — канонир Оглоедов только хмыкнул. — Пупок развяжется, тогда с места сдвинется.
— Мы — когда?.. — коротко спросил его Тизенгаузен.
— Рано, капитан. Сейчас они четвёртую оттащат и замертво упадут. Я скажу, скажу.
Ветер стих окончательно. Команда вся сидела на вёслах, даже вонючего прапорщика к делу приспособили. И ялик спереди запрягли.
— Теперь время! — прошипел Оглоедов.
— Команда, слушай! — шёпотом крикнул Тизенгаузен. — И-и-раз!
«Чайка» легко тронулась, набирая ход.
До самой крепости дошли безопасно, потом шнягу заметили — над стеной раздался матерный визг, хлопнул ружейный выстрел.
— На-кося, выкуси! — заорал Волобуев. — И-и-раз! Навались, православные!
— Ё!!! — отозвались православные.
Инвалиды даже не пробовали вернуть пушки на место — ясно было, что не успеют. «Чайку» обстреляли из ружей, одна пуля засела в борту, другая расщепила весло.
— А то ответим, капитан? — с надеждой спросил Оглоедов.
— Было бы на кого припас тратить! — заявил Тизенгаузен надменно. — Впрочем… Пальни разок, чтоб знали. Только не вздумай по флагштоку. Там штандарт с гербом российским.
— Знамо дело, — заверил Оглоедов. — Мы же русские пираты, чай не немцы какие.
Пушчонка жахнула картечью по крепостной стене, выбив из неё облако пыли. Под громовое «Ура капитану Тизенгаузену!» шняга уходила вдаль по Волге-матушке.
*****
Наконец крепость осталась позади. «Чайка», облаянная собаками и ночным сторожем пристани, благополучно миновала Большие Концы. Выпили по чарке. Настроение на борту царило безмятежно-возвышенное. До флибустьеров дошло, что они ненароком совершили взаправдашний подвиг, и обязаны этим своему капитану.
— А с государевым человеком что делать? — спросил Волобуев, предъявляя капитану прапорщика, взопревшего от вёсельной работы.
— За борт, — небрежно бросил Пётр. — Заодно и помоется.
Государеву человеку, дабы не утоп случаем, вручили бочонок из-под квашеной капусты.
— Раздайся, грязь — дерьмо плывёт! — скомандовал канонир Оглоедов.
Прапорщика метнули за борт так рьяно, что он верных полпути до берега летел по воздуху. Бултыхнуло.
— Это вам даром не пройдёт! — донеслось издали. — Нет такого закона, чтобы государева человека в воду кидать…
Дед Шугай сказал, какой зато есть закон.
— Ну, ты полегче, старина… — ласково попросил Пётр. — Ох, да что это с тобой?
В лунном свете все казались бледными, но лицо деда было белее, чем хорошо накрахмаленное исподнее. Пётр пригляделся и увидел, что плечо Шугая криво перевязано набухшей тряпицей.
— Ерунда, ваше благородие, — сказал боцман. — Пульку словил из крепости. Бывало и хуже. Заживёт, как на собаке…
Тизенгаузена равно ужаснули ледяное спокойствие деда и внезапное исчезновение из его речи морских слов. Капитан смекнул: дело худо.
— К берегу! — потребовал он.
Дед Шугай удивлённо посмотрел на капитана и вдруг упал.
На берегу Тизенгаузен приказал развести костёр, вскипятить воды, порвать на бинты чистую рубаху, принести со шняги фонарь, острый нож и иголку с ниткой.
Приготовлениями руководил Волобуев.
— А это надо? — опасливо спросил он, глядя, как Тизенгаузен самолично правит нож на оселке. — Авось оклемается наш боцман. А гикнется, так на то и Божья воля, значит.
— Не боись, — заверил Пётр. — Я же дворянин, если ты забыл.
— Как можно! — Волобуев даже обиделся.
