Юрий Бурносов - Год Мудака

Изображение старушки жены сменил строгого вида очкастый диктор, который поведал:

— А теперь — новости спорта. Очередную победу одержал в чемпионате Великой России грозненский «Борз». Таким образом, команда из Ичкерии занимает теперь второе место в турнирной таблице, отставая от севастопольского «Россиянина» на два очка.

— Во вахи дают! — сказал Лагутин, хлопая себя по коленке. — А я, помню, за «Спартак» когда-то болел… Где он теперь, а?

— Если бы чичи таких игроков не накупили, хрен бы выигрывали, — заметил Фрязин. — Из одного «Манчестера» сразу трех…

— Денег же до хрена.

— Потому что бляди, пидоры сраные… Жалко не убили всех… Пивка не хочешь? Я б сходил.

— Бутылочку разве.

Фрязин поискал в кармане денег, нашел и спросил:

— Светлого?

— Давай покрепче какого, — сказал Лагутин, придвигая к себе старомодный телефон с диском.

— На хер, оно на ерш похоже.

— Ну и пей ссаки. А мне купи.

— А мне не бери, — сказал незнакомый мужик, хотя ему никто и не предлагал.

В ларьке сидела какая-то толстая баба, раньше ее не было — все время тут пиво покупали. Она тоже Фрязина не знала и должного рвения не проявила — читала какой-то журнал с голой дурой на обложке, зевала, показывая золотой мост.

— Два пива, — сказал Фрязин, суя в окошечко деньгу.

Баба не особенно всполошилась. Аккуратно закрыла журнал, положила на столик, медленно принялась шарить где-то внизу.

— Вы бы хоть спросили, какое мне, — буркнул Фрязин.

— А у нас только два сорта, — сказала баба откуда-то снизу. — «Степан Разин» и «Старый мельник». По деньгам «Разин» выходит.

— А крепкого нету?

— Нету.

— Ладно, давай «Разина».

Когда запретили импортное пиво, Фрязин поначалу шибко печалился — привык к хорошим сортам, но потом точно так же привык к нашим, как когда-то, в молодости, хлебал с удовольствием всякий «Ячменный колос», прокисший с рождения. Он взял бутылки и пошел к своему учреждению, поглядывая на высоченный дом, торчавший над парковым массивом и сверкавший стеклом.

Как раз за сияющим остеклением этого чудесного дома и происходила сейчас еще одна история, весьма близко связанная со случившимся намедни. Но Фрязин о том, понятно, не знал.

А происходило вот что.

Когда зазвонил телефон, известная журналистка-правозащитница брила в ванной пизду. Таким специальным станочком, которым кроме пизды ничего и не побреешь.

«Перезвонят», — подумала журналистка-правозащитница, болтая станочком под струей горячей воды. Рыжие колечки исчезали в сверкающем отверстии стока. Но телефон не умолкал. Журналистка-правозащитница тихонько сказала: — Вот блядь ебучая! — и пошла с недобритой пиздой снимать трубку.

— Спала, что ли? — осведомился Мазаев.

— Было бы с кем, — огрызнулась журналистка.

— Тогда выключай свой вибратор, чтобы батарейки не сели, и слушай ухом.

Слушать Мазаева стоило. Если он вот так звонил, значит, имелась у него некая информация, из которой при известном старании можно было сляпать сенсацию. Сам Мазаев был для того слишком ленив, да и не талантлив.

— Значит, Лолка, так. Морозова помнишь?

— Этот… с ДТП?

— Он.

— Помню. Сволочь.

— Сволочь — не сволочь, а взяли его на съезде. Форменный мудак.

— Он же…

— Знаю, знаю, на ящик кого попало не берут, тем более в ДТП. А вот видишь — мудак. Сидит сейчас у ВОПРАГовцев. Никто про то не знает, ДТП будет скрывать, само собой, а мне по знакомству один товарищ слил. Он там работает.

— Предлагаешь заняться? — спросила журналистка, поеживаясь. Мокрой пизде было холодно, от двери тянуло сквозняком.

— Грех пропадать такому материалу. Тем более давно уже ничего про мудаков не было, про скрытых-то. Всех переловили. А тут — на тебе!

Журналистка быстро нашла в ящике телефонной полочки записную книжку и навострилась:

— Диктуй.

— Хули диктовать. Морозова и так знаешь, сидит в двадцать втором отделении, у тебя из окошка оно небось видно. Сама смотри, как поступать будешь. Его только-только привезли, так что торопись, а то уволокут, концов не найдешь. Все, отбой.

Журналистка посмотрела в пикающее жерло трубки и снова тихонько сказала:

— Вот блядь ебучая…

За окном грохнуло — по введенной во всех региональных центрах практике, вылившейся из питерских традиций, стреляли из пушки.

Полдень, сука такая.

Полдень.

Мудак Морозов в этот момент сидел в камере, подперши голову руками.

Камеры ВОПРАГ сильно отличались от милицейских, в каковых Морозов раньше не сидел, но приходилось видеть их по работе. Дело в том, что Морозов в свое время был сотрудником правозащитной организации «Светоч демократии» и занимался в том числе защитой прав заключенных и прочих арестованных.

В камере ВОПРАГ было тепло и светло. Вместо дощатых нар или железно-сварных коек имелись вдоль стен мягкие лавки, покрытые кожзаменителем. Кожзаменитель был абсолютно цел и не разрисован, не обписан гадостями. В углу имелась параша, вернее, нормальный унитаз, притом за специальной пластиковой ширмочкой.

На унитазе в данный момент сидел сокамерник Морозова и страшно пердел, иногда говоря сквозь пластик:

— Вы извините, уважаемый.

Морозов стоически терпел.

Болел нос, болели губы, болело правое колено, которое сильно ушиб о подножку автомобиля тот вопраговец, что повыше. Что пониже, показался Морозову более добрым, но это, скорее всего была такая уловка — хороший и плохой полицейский.

— А что на допрос не ведут? — спросил Морозов громко, перекрывая здоровый бодрый пердеж.

— А и не поведут, — сказал сруль из-за своего пластика. — У них съезд сегодня. Все заняты, а те, что привезли, отдыхают. У вас бумаги нет?

— Отобрали… — вздохнул Морозов.

— Жалко. А тут нету, на ролике-то. Обычно есть, а сейчас нету. Надо жалобу написать.

— Жалобу? — удивился Морозов.

— Конечно. Вот только поведут на допрос, первым делом жалобу напишу. Ущемление прав.

— А… А можно? — пугливо спросил Морозов.

— Нужно! Ведь камера-то общая, мало ли… не каждый день мудака сажают, бывает, что и нормальных граждан, а им как без бумаги? Ой. Извините, уважаемый.

Эти слова сопроводили очередной залп, а потом сруль поинтересовался:

— А вас за что?

— Я журналист. Телевизионщик.

— Да ну?! — из-за ширмы показалась лысинка, потом черные бровастые глазки. — Журналистов же нельзя.

— Сказали, мудак.

— А что, правда?! — сруль еще более проявился из-за ширмы.

Морозов смолчал. Он даже не мог себе представить, что ему грозит. И что грозит кадровикам из телекомпании, спецнаблюдателю при телекомпании, может, даже участковым милиционеру и инспектору ВОПРАГ. Сам Морозов не слыхал, чтобы в такую проверенную контору, как телевидение, пробрался мудак. А он, Морозов Александр Алексеевич, мудак и был, как ни верти. Притом матерый, опытный.

Сруль чем-то пошуршал, покряхтел, хлопнул крышкой мусорного бачка и вышел. Обычный мужик, лет сорок с виду, вроде как еврей, но может, и не еврей, может, просто похож. Бывает с людьми такая беда.

Он демонстративно проигнорировал Морозова и сел на лавку подальше, но долго молчать не смог. Скучно в камере, с горя и с мудаком поболтать можно, все же и не слышит никто…

— Обедать должны принести, — сказал он как бы просто так.

— А тут камеры не прослушивают? — мстительно спросил Морозов, обозлившийся на сруля. Вон даже бумага у того была, вытер же задницу, а чего просил тогда?

— Не думаю, — сказал сруль, озираясь.

— Тогда представьтесь, как положено культурному человеку.

— Хопман, — недовольно сказал сруль. А может, Гофман. А может, и Гопман. Разберешь у них, у евреев.

— Морозов.

— Только вы меня в свои дела не впутывайте, — предостерег сруль.

— Не стану, — успокоил его Морозов и потрогал качавшийся зуб.

— Били? — спросил сруль со скрытым удовлетворением.

— Били…

— Мудаков часто бьют, — сказал сруль. — Вроде даже есть директива. Вы… они же не граждане.

— А вас-то за что сюда?

— Анекдот рассказал, — признался сруль.

— Который?

— Ага. Сейчас я вам рассказывать буду. А ну как прослушивают все-таки?

— А мудак не гражданин, ему можно, — спровоцировал Морозов.

Сруль подумал и покачал головой:

— Нет, не путайте меня. Нельзя. И так уже один раз рассказал… Что обидно, все время из-за этих анекдотов… Правда, анекдоты в рецидив не идут. Каждый как мелкое хулиганство, но хоть десять раз подряд пусть арестовывают, все равно в плюс не идет. Все-таки гуманные у нас законы! — это сруль сказал уже погромче и гордым, довольным тоном счастливого человека и посмотрел в белый потолок.