Гирлянды разноцветных кружков, квадратов и треугольников повисли над тихими улицами. Наряду с широко распространенными знаками уличного движения здесь были и специфически кудеяровские. Так, например, между знаком «движение в один ряд» и «поворот только на зеленый свет» висел кружок с изображением гуся. Гусь был зачеркнут жирной красной полосой. В переводе с транспортного языка это означало, что лапчатая птица не имеет права передвижения по данной магистрали.
Грозный приказ Закусил-Удилова предписывал во что бы то ни стало обеспечить каждую улицу определенным количеством указателей. И когда изготовленных за ночь знаков не хватило, и. о. предгороовета повелел искать недостающее оформление улиц на складах городских организаций, вывешивать то, что будет найдено. И вот в результате всеобщей мобилизации всех ресурсов на улице имени Коммунхозударников, возле неполной средней школы, повис следующий шедевр:
«ЗА ЗНАКОМСТВА, ЗАВЯЗАННЫЕ ВО ВРЕМЯ ТАНЦЕВ, АДМИНИСТРАЦИЯ НЕ ОТВЕЧАЕТ».
Глубоко сухопутная площадь имени Минина украсилась грозной надписью:
«ПЛАВАТЬ ДАЛЬШЕ ВСЕХ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ».
А проезд имени Пожарского обогатился мощным щитом: «НЕ СИФОНЬ! ЗАКРОЙ ПОДДУВАЛО!»
И везде пестрели маленькие таблички: «Воспрещается…», «Запрещается…», «Штрафуется…», «Преследуется…» и даже «Карается…» Каково было ходить по городу бедным кудеяровцам?!
Милиционер, грозно размахивая новеньким жезлом, нежно уговаривал какую-то старушку «не нарушать и выполнять».
— Милай, это за что же? Я семьдесят лет так хожу. Да если б я все года, по-твоему, с углу на уголок перебегала, это сколько бы верст лишних я набегала? Мне мои ноги экономить надо, милай.
— Мы, бабуся, — тоном чрезвычайного и полномочного посла сказал милиционер, — на страже ваших интересов стоим. Если через улицу бегать где попало, то в два счета под транспорт угодить можно. Движение потому!
— И где же он, транспорт-то, милай? Какое тут движение? В Москве или на нашей главной улице, где шоссе проходит, — там, понятно, движение. А в нашем Затрапезном переулке, кроме гусаков, ничего опасного. Глупый человек, милай, тебя сюда поставил. Тебе воров ловить надо, а ты со старухами беседуешь.
И она, размахивая авоськой, с достоинством зашагала по самой середине улицы.
Милиционер озадаченно вздохнул:
— Вот и квитанционные книжки выдали для штрафов, а рука на отрыв талончика не поднимается.
— Скажите, — спросил Юрий у постового, — как пройти к артели «Наш ремешок»?
Милиционер весело взял под козырек и, довольный, что он хоть чем-то может быть полезен населению, отрапортовал:
— Направо за угол, по улице 29 февраля, затем налево, по переулку 1 апреля, потом прямо, по улице 31 мая, а там на мосту имени Женского дня спросите…
Вдруг взгляд блюстителя порядка помрачнел и пополз куда-то в сторону. Мартын и Юрий оглянулись. Улицу пересекала шумная компания гусей. Они шли, как положено, гуськом и гусиным шагом, по невежеству своему не обращая внимания на антигусиные знаки.
— Вы меня простите, — сказал милиционер, — но я должен навести порядок. Согласно постановлению товарища Закусил-Удилова, с гусями надо повседневно бороться. Приказано штрафовать гусевладельцев за каждую безнадзорную птицу поштучно! Эх, до чего дошли — стыд один! Но служба…
И, спотыкаясь о выбоины старой булыжной мостовой, он побежал прямо на пернатых нарушителей, оглушительно свистя и размахивая жезлом. Гуси дрогнули и начали отступать.
Свернув на улицу 29 февраля и пройдя по переулку 1 апреля, операторы вышли на небольшую улочку, которая вся была забрызгана белой известковой баландой и заставлена ведрами. Старички-маляры, вчера еще мирно судачившие у входа в москательный универмаг, ныне отдавали все свои силы покраске родимого города. Очевидно, им платили с квадратного метра, так как они красили в один слой и быстро перебегали от одного забора к другому. За ними, перепрыгивая через потоки краски, двигался мужчина с холщовой сумкой через плечо. Он нес ведерко с клейстером и помазок. Как только маляры кончали забор, он вытаскивал из своего холщового колчана лист бумаги и молниеносным движением наклеивал его. На заборе появлялось предупреждение: «ОСТОРОЖНО: ОКРАШЕНО!» Поскольку процесс окраски был более трудоемким, чем процесс наклейки, то человек с помазком, увлекшись работой, квартала на два обогнал маляров. Только этим, очевидно, и можно было объяснить таинственное обстоятельство: свежие наклейки «ОСТОРОЖНО: ОКРАШЕНО!» виднелись даже на тех заборах, которые красились в последний раз лет двадцать назад.
— Лицо этого деятеля мне почему-то знакомо, — сказал Юрий, разглядывая наклейщика. — Март, посмотри внимательно: кто он?
Добродушнейшая улыбка всплыла на лице Благуши.
— Подражатель Шерлока Холмса, — сказал Мартын, — должен обладать блестящей зрительной памятью. Это же наш старый друг Сваргунихин, из облторга. Очевидно, ему пришлось переменить место службы…
— Это надо выяснить, — сказал Юрий. — Интересно, как вел себя Тимофей Прохорович в сваргунихинском деле… Гражданин Сваргунихин, можно вас на минуточку?
Но Сваргунихин даже ухом не повел. Он продолжал клейку своих предостерегающих плакатов.
— Вот лицедей! — возмутился Юрий. — Ведь мы же знаем, что он великолепно слышит! Идем!
Операторы направились к месту малярных работ.
Тем временем конвейер мастеров кисти и краски что-то застопорился. Старички, размахивая кистями и бородами, сбегались к повалившемуся забору.
— Все разом! Эй, ухнем! — раздавались крики.
— Гнилой он, — оправдывался один из маляров. — Только я его кистью тронул, как он — бултых! — и завалился.
— А ты не нажимай, не стену работаешь.
— Забор-недотрога, — заметил Юрий. — Как он стоял, никому неизвестно. Одна из тайн кудеяровского горкоммунхоза!
Операторы подошли ближе.
Сооружение оказалось действительно весьма хрупким. Красить его было невозможно: как только к нему прикасались, оно падало. Его поднимали, ставили. Но как только дело доходило до покраски, забор немедленно принимал горизонтальное положение.
— Такое добро, — сказал один из бородачей, — только выкрасить да выбросить.
— А зачем тогда красить? — спросил Юрий. — Надо сразу выбросить.
— У нас уже восьмой забор нонче такой, — пояснил кто-то.
— Закусилов распорядился, чтоб в двадцать четыре часа в полное благоустройство город привести. Приказал кистей и красок не жалеть.
— Первый раз в жизни такую работу произвожу, — закуривая самокрутку, произнес самый моложавый из старичков-маляров. — Это же не покраска, а разврат.
— Не надо было подряжаться, — мрачно молвил другой. — А раз подрядился, то выполняй.
— Я обо всем куда следует напишу, — сказал третий. — Это ж подумать, сколько народных денежек втюкали в эту покраску!..
И старички, проявив смекалку, докрасили забор. При этом пятеро его держали, а шестеро работали кистями. Потом его бережно подперли каким-то прутиком.
— Ежели ветру сильного не будет, — сказал один, задумчиво глядя на дело рук своих, — тогда, может, до вечера и простоит.
В это время к ним подошел Сваргунихин с помазком и клейстером.
— Не срывайте темпов! — крикнул он малярам и вынул из сумки плакат.
— Не трожь ты этот забор, — сказали маляры. — Стоит — и пусть его стоит!
— Кого? — спросил Сваргунихин, умакнув помазок в ведро.
— Хитро придумано, — улыбнулся Мартын. — Если так вот, на скорую руку, покрасить город — это заметят только те, кто испачкается. Но если на каждом шагу написано: «Осторожно: окрашено», про ремонт узнают все.
— Я поговорю с Удиловым, — сказал Юрий воинственно. — Я заснял несколько кадров… Будет, что показать ему.
— Ну хорошо, запечатлел ты эту эпопею, — усмехнулся Мартын, — а тебе скажут: «Нетипично, товарищ Можаев».
— Вообще-то факт единственный в своем роде, — сказал Юрий, — но для некоторых руководителей типа Закусил-Удилова он вполне рядовой, обычный.
Операторы не успели сделать и двух шагов, как сзади раздался визг. Мартын и Юрий оглянулись: забора уже не было. Только из-под груды досок торчали ведро и помазок…
…В комнате, где обитал председатель правления артели «Наш ремешок» Дмитрий Иоаннович Самозванцев, мебели почти не было. За длинным столом сидело двое: на одном конце председатель, на другом плановик Ивонна Ивановна.
Операторы стояли среди комнаты и переминались с ноги на ногу: сидеть было не на чем. Самозванцев уступил им свою табуретку, а сам сел на краешек стола.
Взгляд Дмитрия Иоанновича выражал ту разновидность скорби, которую называют мировой. Три черных волоса были туго, как струны, натянуты на лысый череп.
