— Вот видите, — сказал, майор очень спокойно, будто радовался открытию, — выходит, я не зря приказал вам их свинтить. И еще. Машину наказывать не принято. Наказывать будут вас — водителя…
Выпускной экзамен по вождению обставили торжественно и пышно. На плацу на трибуне, с которой командование обычно принимало гарнизонные парады, заняли места члены комиссии. Экзаменуемый садился в машину (один — без инструктора!) и делал торжественный круг на виду у всех.
Подошла очередь Пети. Он сел в «Студебеккер», запустил двигатель и. тронулся. Однако там, где надлежало сделать поворот к финишу, машина пошла прямо. Она шла на трибуну.
— Стой! — закричал полковник — председатель комиссии и сложил руки крестом: — Глуши!
Сквозь лобовое стекло члены комиссии хорошо видели лицо лейтенанта, остекленевшие, устремленные в одну точку глаза. Так, должно быть, выглядят летчики, идущие на таран.
Не тормозя, «Студебеккер» ударил в трибуну. Теперь полковник и лейтенант глядели друг на друга с расстояния одного метра, не больше. Стоявшие на трибуне члены комиссии, может быть, и дрогнули в душе при столкновении, но все оставались на местах. Покинуть помост, когда на нем был полковник, не позволяли этика и субординация.
Сколоченная из толстых сосновых плах трибуна выдержала удар, не рухнула, не опрокинулась. Однако, выдержав, не устояла на месте. Мощный автомобиль столкнул помост, и он пополз по земле.
— Стой! — увещевал полковник лейтенанта. — Понимаешь по-русски? Стой!
— Нажми на тормоз, кавалерист! — кричал взбешенный инструктор. — Шпоры небось надел! И не тяни руль на себя — это не повод!
А «Студебеккер», тяжело урча, толкал трибуну перед собой, как бульдозер толкает гору песку.
Все, кто был на плацу, кто уже сдал экзамены или готовился их сдавать, преодолели первоначальный испуг. Черт ведь знает, что могла наделать машина, сломайся помост при первом ударе. Но теперь всем было ясно: трагедия обернулась первоклассной комедией, и зрители, сначала робко, потом все более бурно стали выражать восторг. Хохот по плацу покатился широкой волной. Здоровый армейский хохот, который звучит раскатами артиллерийской подготовки.
А «Студебеккер» пер и пер, пока не подогнал трибуну со всеми, кто на ней стоял, к кирпичному забору. Здесь силы у машины иссякли, и она встала…
— Одно слово — конник, — сказал в сердцах сердитый майор. — Глаза б мои тебя не видели! Завтра будешь пересдавать. Понял?
Так Петя вошел в мир автомобилизма. Правда, в конце службы ездил он только с шофером — сесть за баранку самому не позволял генеральский чин.
Лейтенант задает вопрос:
— Что обязан сделать солдат, если ворона села на ствол автомата?
— Проснуться, товарищ лейтенант, — отвечает солдат.
В звании лейтенанта Миша Овшаров проходил восемь лет. «Делает карьеру», — говорил сослуживцы. Но начальство двигать Мишу по лестнице офицерских званий не спешило. Миша относился к записной гарнизонной пьяни и отдавал службе только то время, которое ему удалось выгадывать между пьянками.
Уволить Мишу, который не просыхал месяцами, у командиров возможности не было. Служба на Манжурке никогда не была медом и многие офицеры, не желавшие губить молодые годы в степном краю, специально изображали из себя профессиональных алконавтов, чтобы их уволили из армии с миром. Только тогда перед ними открывалась возможность вернуться в родные края — на Украину, в Белоруссию, в центральные районы России.
Чтобы пресечь возможности столь легкого освобождения от военной формы, пьянь увольняли из армии только в районах обжитых, благоустроенных, то есть в тех, к которым даурские степи никак отнести были нельзя.
Миша родился на Дону и происходил из казачьего рода. Бросая вызов начальству, он ходил на службу, надевая форму, которую получил в годы войны, когда воевал в казачьих частях: на голове шапка-кубанка, на брюках, заправленных в сапоги — красные широкие лампасы. Ему за это выговаривали, угрожали карами, сажали на гауптвахту, но Миша держался своего и говорил:
— Увольняйте!
В подпитии это был веселый гуляка, шутник и балабол. Любимым номером его импровизаций был разговор Петьки с Чапаевым, который помнят все, кто видел знаменитый фильм. Там ординарец начальника дивизии Петька наивно спрашивал своего командира: «Василий Иванович, а ты бы смог командовать армией?» На что тот отвечал: «Конечно, смог». В конце беседы Чапаев признавался, что не по силам ему командовать только вооруженными силами во всемирном масштабе. «Почему?» — спрашивал Петька. «Языков не знаю», — скорбно отвечал Чапаев.
Овшаров свою интермедию начинал с большого. Его спрашивали: «Миша, ты бы генералиссимусом во всемирном масштабе смог бы стать?» — «Запросто, — отвечал Овшаров. — Штаб, переводчики, пусть покрутятся». — «А Советской Армией командовать?» — «Смог бы, конечно. Большевику все по плечу». — «А взводом, тут как?» — спрашивали его.
— Не, ребята, — говорил Миша скорбно. — Восемь лет пытаюсь, справится не могу. Языков не знаю.
И в самом деле, во взводе Овшарова служили солдаты восьми национальностей: русские, украинцы, белорусы, татары, буряты, казахи, киргизы и даже три китайца.
От Овшарова начальство отдыхало только в то время, когда он отправлялся в очередной отпуск.
В центральные области России товарищи офицеры из Забайкалья ехали с шиком, звеня монетами и не скупясь на траты. Возвращались с пустыми карманами и опухшими лицами. Такие поездки — туда и взад — лучше всего характеризовала такая байка.
На безымянном Манжурском разъезде в купейный вагон курьерского поезда «Пекин-Москва» садится офицер. И сразу спрашивает первого встречного пассажира:
— Братан, где тут у вас ресторан?
Возвращаясь в даурские степи тот же офицер садится в поезд «Москва-Пекин», но уже с вопросом:
— Браточек, где найти кипяточек?
Однажды поздней осенью, когда на Манжурке уже застучали холода Миша возвращался из отпуска к месту службы. Он съездил на родную донечину и в силу способностей там здорово погудел. В обратный путь отправился поиздержавшись в пух и прах. Харчей, заряженных маманей в походный сидор, хватило ровно до Иркутска.
Чтобы дотянуть до места, Миша решил прибегнуть к медвежьей тактике сбережения сил, и залег на верхнюю полку, как в берлогу.
В Улан-Удэ в купе подсели два монгола. Миша, чтобы не встречаться с ними, забился на своей полке поглубже. Он делал вид, будто крепко спит. Однако, голод не тетка. В брюхе все время урчало, в желудке противно подсасывало. А монголы, расположившиеся внизу, все время что-то жевали.
Закрыв глаза, Миша ворочался с боку на бок, решая как поступить. Ехал бы он из Забайкалья в Центр, прошелся бы по вагонам, обязательно встретил знакомых и перехватил деньжат. Но маршрут шел обратный и первый встречный — Миша был в этом твердо уверен — попросит деньжат у него самого.
Приходилось лежать и терпеть.
В какой-то момент Миша услыхал, что монголы несколько раз произнесли слово «генерал» и каждый раз при этом бросали взгляды на верхнюю полку. А у Миши тем временем естество начало подпирать, природные воды требовали выхода и удерживать их в организме становилось невмоготу. Приходилось слезать.
Запихнув поглубже под матрас лейтенантский китель с погонами, Миша крякнул и спустил ноги с полки. Украшенные красными казачьими лампасами брюки появились над головами монголов.
— Здравствуйте, — вежливо закивали попутчики головами и лица их расплылись в улыбках. — Здравствуйте, товарищ генерал.
— Здравия желаю, — просипел Миша унылым голосом. Он сел на нижнюю полку, натянул сапоги со шпорами. — Прошу прощения, мне надо выйти.
Когда он вернулся после прогулки в конец вагона, на столик в купе были щедро выложены съестные припасы его спутников и стояли две бутылки водки.
Миша сглотнул голодную слюну, но сделал вид, что собирается снова взобраться на свою полку.
— Прошу прощения, мешать вам не буду.
— Нет, нет… — Оба монгола буквально повисли на Мише, как волкодавы, затравившие волка. — Окажите нам честь, товарищ генерал.
И «генерал» с голодухи честь им оказал. В тот вечер спутники врезали круто. Миша рассказывал им о рукопашных сшибках на фронте, о своих лихих подчиненных пехотинцах, бравших врага не штыки. Не признаваться, что он кавалерист, у Миши ума хватило.
Под утро спиртостойкий Миша уложил спутников на их места, доел все, что оставалось на столе после пиршества, обсосал косточки, выбил и съел костный мозг. И только потом взобрался на полку, сытый, густо пьяный и натабаченный за счет братской солидарности Улан-Батора и Москвы.
На другой день дружеская пирушка возобновилась. Монголам очень понравился русский генерал, такой молодой, умевший пить и есть, не уставая, сытно рыгавший и рассказывавший анекдоты: совсем простой человек. Ну, совсем простой.
