Клод Тилье - Мой дядя Бенжамен

— Придется согласиться на все ваши условия. Надеюсь, вы придете в сопровождении секунданта и этим избавите меня от роли простого зрителя?

— Хорошо, я знаю, что вы с господином де Пон-Кассе неразлучные друзья. Если вас устроит, я приведу с собой своего цирюльника, если только он в этот день свободен.

— Какая наглость! — проговорил мушкетер.

— Этот цирюльник — человек, достойный уважения, и у него такая длинная рапира, что он может насадить на нее сразу четырех мушкетеров, но если вы все-таки предпочитаете меня — я охотно могу занять его место.

— Я не забуду ваших слов, — ответил мушкетер, уходя.

На следующее утро дядя сел писать письмо к господину Менкси, в котором сообщал ему, почему не может стать его зятем. Мой дед, которому посчастливилось прочесть это послание, уверял меня, что, читая его, сам начальник каторги прослезился бы. Если бы в ту пору не существовало восклицательных знаков, дядя изобрел бы их.

Не прошло и четверти часа после отправки письма, как появился сам господин Менкси, сопровождаемый сержантом, несшим две рапиры и маски, и почтенным пуделем. Бенжамен с Машкуром закусывали в это время селедкой, залипая ее отечественным вином.

— Добро пожаловать, господин Менкси, не хотите ли отведать этой селедки?

— Фи, я вижу, ты принимаешь меня за молотильщика?

— А вы, сержант?

— С тех пор как я имею честь состоять в оркестре господина Менкси, я отказываюсь от подобных блюд.

— А ваш почтенный пудель, как он относится к этой селедочной голове?

— Очень вам благодарен, но, кажется, он не любитель этой рыбы.

— Да, это правда, селедку нельзя сравнить с разварной щукой.

— И особенно с паровым карпом под соусом из бургундского! — прервал его господин Менкси.

— Конечно, конечно, — согласился Бенжамен, — вы могли бы назвать еще рагу из кролика, собственноручно вами приготовленное. Но когда нет ничего другого, то и селедка — великолепная вещь. Кстати, я четверть часа тому назад послал вам письмо, вы его, по всей вероятности, еще не получили?

— Нет, — сказал господин Менкси, — но я без него могу тебе на него ответить. Ты, по всей вероятности, предполагаешь, что Арабелла тебя не любит, и поэтому отказываешься от нее?

— Господин Ратери прав, — сказал сержант. — У меня когда-то был товарищ, с которым мне пришлось делить походную жизнь, и мы оба друг друга не выносили. Наша совместная жизнь была адом. Если один хотел супа с клецками, то другой непременно засыпал его кореньями; в шинке я спрашивал черносмородиновую наливку, он просил можжевеловой водки; мы ссорились из-за места для ружей; он давал пинка ногой моему пуделю, а когда его кусала блоха, то виноват в этом был непременно бедняга Азор. Представьте себе, что мы однажды подрались из-за того, кому лежать с правой стороны, кому с левой, и наконец, чтобы от него избавиться, я принужден был тяжело ранить его.

— И очень хорошо сделали, сержант, — сказал дядя, — если люди не умеют уживаться на земле, то их отправляют на тот свет.

— В том, что говорит сержант, — сказал господин Менкси, — несомненно есть доля истины. Быть любимым — это лучше, чем быть богатым, ибо ты счастлив, и поэтому я не осуждаю тебя за твои колебания, мой дорогой Бенжамен. Я только требую от тебя, чтобы ты по-прежнему приходил навещать нас в Корволе. Если ты не хочешь быть моим зятем, то это еще не основание для того, чтобы перестать быть моим другом. Ты не обязан пылать романтической страстью к Арабелле, поливать с ней цветы, восхищаться ее вышивками и ее искусством приготовлять сыры. Мы будем с тобой завтракать, обедать, философствовать и смеяться: такое времяпрепровождение не хуже всякого другого. Ты любишь трюфеля, их запахом я пропитаю свои чуланы; ты отдаешь предпочтение вольнейскому вину, — этого вкуса я, кстати сказать, не разделяю, — и ты найдешь его всегда у меня в погребе. Если тебе придет фантазия поохотиться, я куплю тебе двустволку и двух борзых собак. Не пройдет и трех месяцев, как Арабелла разлюбит своего дворянчика и до безумия полюбит тебя. Согласен ты на это или нет? Отвечай только да или нет. Ты знаешь, что я не люблю никаких уверток.

— Хорошо, господин Менкси, — ответил дядя.

— Прекрасно, другого ответа я и не ждал от твоей дружбы. А теперь вот что: ты дерешься на дуэли?

— Какой черт проболтался вам об этом? — изумился дядя. — Ваши больные от вас ничего не скрывают, это мне известно, но разве вы расспросили моих больных?

— Ты дерешься на дуэли с Пон-Кассе, проказник. Через три дня у вас назначено свидание у Круа-де-Мишелэн, и, в случае, если ты избавишь меня от него, другой мушкетер станет на его место. Ты видишь, что я очень хорошо осведомлен обо всем.

— Что это значит, Бенжамен! — становясь бледнее своей тарелки, воскликнул Машкур.

— Как, несчастный, — добавила бабушка, — ты дерешься на дуэли?

— Выслушайте меня, ты, Машкур, и вы, моя дорогая сестра, а также вы, господин Менкси! Это правда, я дерусь с господином де Пон-Кассе, мое решение бесповоротно, и потому не тратьте времени на бесполезные уговоры.

— Я пришел не с тем, чтобы препятствовать твоей дуэли, — ответил господин Менкси, — а с тем, чтобы сообщить тебе способ выйти из нее победителем и прославиться по всей округе. Сержант знает такой прием, при помощи которого можно обезоружить целую корпорацию фехтмейстеров. Как только он выпьет стаканчик белого вина, он даст тебе первый урок. Я оставлю его у тебя до четверга, сам останусь здесь и буду следить за тем, чтобы ты не терял времени по трактирам.

— Но мне не нужен ваш прием, и если он так неотразим, то какая же заслуга в том, что благодаря ему я поражу виконта? Гомер, изобразив Ахиллеса неуязвимым, тем самым лишил всякого значения его мужество. Я уже обо всем подумал и решил драться не на шпагах.

— Безумец! Не решил ли ты драться на пистолетах? Если бы вопрос шел об Артусе, широком как шкаф, тогда куда ни шло, но ты?

— Я не буду драться ни на шпагах, ни на пистолетах, между нами произойдет дуэль, более подходящая к моему ремеслу. Пока я вам ничего больше не скажу, господин Менкси, вы все увидите сами.

— В добрый час, — ответил тот. — Но все же научись тому приему, о котором я тебе говорил, это не может помешать тебе. Нельзя знать, что может пригодиться человеку.

Комната дяди помещалась во втором этаже над комнатой Машкура. После завтрака он, для первого урока фехтования, удалился в нее с сержантом и господином Менкси, но урок длился недолго. При первом же выпаде Бенжамена источенный червями пол треснул под его ногами, и он провалился до подмышек.

Сержант, ошеломленный внезапным исчезновением Бенжамена, замер в позе человека, откинувшего назад изогнутую левую руку, а правой собирающегося отразить удар. Что же касается господина Менкси, то он чуть не задохся от смеха.

— Где Ратери? — кричал он. — Сержант, куда вы девали Ратери?

— Мне прекрасно видна голова Ратери, — отвечал сержант, — но пусть меня разорвут черти, я не могу понять, куда девались его ноги.

В это время Гаспар находился в комнате отца. В первое мгновение он был слегка изумлен внезапным появлением над своей головой дядиных ног, но вскоре его изумление сменилось приступом неистового хохота, смешавшегося с хохотом господина Менкси.

— Эй, Гаспар! — закричал, услыхав этот смех, дядя.

— Эй, дорогой дядя! — прокричал ему в ответ Гаспар.

— Гаспар, тащи сюда кожаное кресло твоего отца и подставь его мне под ноги.

— Не могу! — отвечал озорник. — Матушка не позволяет становиться на него ногами.

— Тащи его сейчас же сюда, чертов хоругвеносец.

— Снимайте башмаки, тогда притащу.

— Дурак, как же я сниму башмаки, когда мои ноги в первом этаже, а руки во втором?

— Ну, тогда заплатите мне двадцать четыре су.

— Я дам тебе потом тридцать су, только тащи сюда скорее кресло.

— Никакого кредита, — ответил Гаспар, — давайте деньги сейчас, а не хотите — так никакого кресла вам не видать.

В эту минуту, к счастью для дяди, появился Машкур. Он дал пинка ногой Гаспару и выручил шурина из беды. Бенжамен отправился продолжать свой урок к Пажу, и через два часа стал биться так ловко, что не уступал в этом искусстве своему учителю.

Тусклый и неприветливый рассвет февральского дня едва окрасил стены дядиной комнаты, как он уже был на ногах. Тщательно одевшись и стараясь ступать осторожно из боязни разбудить сестру, он спустился вниз и только что собирался переступить порог, как почувствовал, что женская рука легла ему на плечо.

— Как, дорогая сестра! — смутившись, воскликнул он. — Вы уже проснулись?

— Скажи лучше, Бенжамен, вы еще не засыпали. Ты сам легко можешь понять, Бенжамен, как я страдаю при мысли, что ты уходишь отсюда, полный жизни, сил, надежд, а вернешься сюда, может быть, пронзенный шпагой на руках друзей. Итак, твое решение неизменно, ты решил драться? Но подумал ли ты прежде, чем решиться на это, о том трауре, которым твоя смерть окутает этот печальный дом? Когда прольется последняя капля твоей крови, для тебя наступит конец всему. Но для нас! месяцы, годы пройдут, пока утихнет наша печаль, и на твоем могильном кресте уже успеют высохнуть капли смолы, а наши слезы не перестанут струиться.