Мы сидим на кухне у Бабблз. Когда мы пришли, она тоже была на кухне — гладила. В одной комбинации. Сейчас мы тут остались вдвоем с Манделем — листаем подшивки журнала «Ринг». Сама Бабблз ушла вместе со Смолкой в гостиную. Смолка пытается уговорить Бабблз заняться его дружками — исключительно ради его прекрасных глаз. Смолка уверяет, что нам нечего бояться брата Бабблз, бывшего десантника, потому что тот уехал на боксерский поединок в Хобокен. Он дерется под именем Джонни «Джеронимо» Джирарди. Отец Бабблз в дневное время работает таксистом, а по ночам возит разных мафиози. Сегодня он тоже обслуживает какую-то банду, так что вернется только на рассвете. О маме мы вообще можем не думать, потому что мать Бабблз уже давно умерла. Отлично, Смолка, отлично — я никогда еще не чувствовал себя в большей безопасности. Теперь мне не о чем волноваться. Разве только о качестве презервативов, которые я таскаю в своем бумажнике с таких незапамятных времен, что их наверняка уже съела плесень. Один толчок — и эта штуковина разорвется на мелкие кусочки прямо в пизде Бабблз. Что я тогда буду делать?
Чтобы убедиться в том, что презервативы действительно выдерживают большое давление, я целую неделю тайком, прячась в подвале, наполнял их водой; дорогостоящее, конечно, удовольствие — но я несколько раз онанировал в презервативе, чтобы проверить резинки в условиях, приближенных к боевым. Пока все шло нормально. Но кто гарантирует, что все в порядке и с тем священным презервативом, который уже оставил свой отпечаток на моем бумажнике — так долго я таскаю его с собой? Кто гарантирует, что все в порядке с этим специфическим презервативом — он ведь со смазкой! — который я приберегал для первого траханья? Как я могу быть уверенным в его целости и сохранности, если я восседал на нем — бумажник я ношу в заднем кармане — добрых полгода? И кто сказал, что Джеронимо собирается проторчать в Хобокене всю ночь? А что, если человек, которого собираются кокнуть гангстеры, успел помереть от страха еще до их приезда, и мистера Джирарди отпустили раньше времени? А вдруг у этой девки сифилис? Но тогда и у Смолки должен быть сифилис! У Смолки, который прикладывается к твоей бутылке лимонада и дергает тебя за член! Этого мне только не хватало! С моею-то мамой! Этому не будет конца!
— Алекс, что это ты прячешь под ботинком?
— Ничего.
— Алекс, пожалуйста, я слышала, как что-то звякнуло. Что это упало из твоей штанины? На что ты наступил? Что упало из твоих замечательных брюк?
— Ничего! Ботинок мой — что хочу, то и делаю. Оставь меня в покое!
— Молодой человек, что ты… О, Господи! Джек! Иди сюда! Быстрее! Взгляни-ка на пол — рядом с его ботинком!
В кухню из ванной врывается отец — штаны спущены до колен, в руке — свернутая в трубочку страница «Ньюарк Ньюс» с некрологами:
— Ну, что на этот раз?
Вместо ответа мама визжит и показывает пальцем на пол.
— Это еще что такое, мистер — школьная шуточка? — вопрошает разъяренный отец. — Что эта пластиковая штука делает на кухонном полу?
— Она не пластиковая, — отвечаю я, и начинаю всхлипывать. — Она настоящая. Я заразился сифилисом от восемнадцатилетней итальянки из Хиллсайда, и вот… вот… я остался без п-п-п-пениса!..
— Его маленькая штучка! — голосит моя мама. — Которую я щекотала, чтобы он сделал пи-пи…
— ТАК! НИЧЕГО НЕ ТРОГАТЬ! ВСЕМ ОСТАВАТЬСЯ НА МЕСТАХ! — орет отец, ибо мама, похоже, собирается упасть ниц перед моим пенисом, словно безутешная вдова на могилу умершего мужа. — Звони… в общество спасения утопающих…
— Как тогда, с собакой равви?.. — обливается слезами мама.
— Ну, а что же еще делать, Софи? Ты что, собираешься сохранить это для потомков? Чтобы показывать его детям? У него не будет детей!
Мама начинает душераздирающе выть, словно раненый зверь, а папа… Впрочем, сцена это мгновенно тает, ибо через несколько секунд я начинаю слепнуть, и мозги мои примерно на час превращаются в кипящий крахмал.
Над мойкой в кухне Джирарди висит картинка, изображающая возносящегося к небесам Иисуса Христа в розовой ночной рубашке. Боже мой, какими омерзительными могут быть порой люди! Я презираю евреев за их узколобость и уверенность в своей правоте, за совершенно причудливую убежденность этих пещерных людей (коими являются мои родители и все мои родственники) в своем превосходстве над остальными. Но уж если речь заходит о безвкусице и дешевках, о верованиях, которых устыдилась бы даже горилла, — то в этом с гоями не сравнится никто. Каким безмозглым кретином надо быть, чтобы поклоняться тому, кто, во-первых, никогда не существовал, а если и существовал когда-то — и это во-вторых, то, наверняка был Палестинским Педиком. Посмотрите на эту картинку: стрижка как у пажа, румяна на щеках и ночная рубашка от «Фредерикс, Голливуд». Довольно с меня богов и прочего дерьма! Долой религию и унижение людей! Да здравствует социализм и человеческое достоинство! На самом-то деле я ведь заявился в дом Джирарди не для того, чтобы трахнуть их дочь — упаси Господь! Я пришел агитировать за Генри Уоллеса и Глена Тейлора. Конечно! Ибо именно ради таких людей, как Джирарди, именно ради их прав, свобод и достоинства мы с моим будущим зятем спорим до хрипоты каждое воскресенье, пытаясь переубедить наших безнадежно невежественных стариков (которые голосуют за демократов и мыслят как неандертальцы) — моего отца и дядю. Если вам тут не нравится, говорят они, то почему бы вам не отправиться обратно в Россию, где все прекрасно?
— Ты собираешься сделать из него коммуниста! — орет папа на Морти.
— Ты ничего не понимаешь! Все люди — братья! — ору я в ответ.
Господи, я готов задушить его на месте! Нельзя же быть настолько слепым, чтобы не видеть, что все люди — братья! Теперь Морти, поскольку он собирается жениться на моей сестре, работает на складе моего дядюшки и крутит баранку его грузовика. Честно говоря, я и сам работаю на дядю: вот уже третью субботу подряд я встаю ни свет ни заря, и развожу вместе с Морти ящики с лимонадом «Скуиз» по магазинам пригородов Нью-Джерси. Вдохновленный творчеством моего кумира, Нормана Корвина, — в частности, книжкой «На триумфальной ноте», в которой воспевается праздник Победы во второй мировой войне (мне подарил ее на день рождения Морти), — я сочинил радиопьесу. Итак, враг повержен на Вильгельмштрассе; поклон тебе, американский солдат, поклон тебе, маленький герой…» От одного ритма у меня бегут мурашки по коже — точно так же, как от походных маршей всепобеждающей Красной Армии, и от песни, которую мы разучивали в школе в годы войны. Наши учителя говорили, что это Китайский Национальный Гимн. «Вставайте, непокорные рабы! Сложим головы за свободу!» — о, эти дерзкие каденции! Я помню каждое из героических слов той песни! — «мы построим новую Великую Стену!» А потом — любимая моя строчка, заканчивающая моим любимым словом: «Не-го-до-ва-ни-ем переполнены сердца всех ки-тай-цев! Вставай! Вставай! ВСТА-ВАЙ!»
Я открываю первую страницу моей пьесы и начинаю читать ее вслух прямо в кабине грузовика, в котором мы с Морти едем через Ирвингтон на запад — в Иллинойс! В Индиану! В Айову! О, моя Америка — твои равнины и горы, долины и реки, и каньоны…
Именно этими магическими словами я убаюкивал себя по ночам, после того, как спускал в носок. Моя радиопьеса называется «Пусть зазвонит Свобода!» Это нравоучительное произведение (теперь я уже в курсе), главными героями которого являются Предубеждение и Терпимость. Написана пьеса «прозо-поэзией». К тому времени, когда мы подъезжаем к забегаловке в Довере, штат Нью-Джерси, Терпимость начинает защищать негров от упреков в том что, они воняют. Звуки моей собственной гуманистической, исполненной сострадания аллитерированной риторики, напыщенной сверх всякой меры благодаря «Тезаурусу» Роже (подарок на день рождения от сестры), — плюс рассвет, который наступает на моих глазах, — плюс татуированный бармен в забегаловке, которого Морти называет «шефом», — плюс жаренная по-домашнему картошка, которую я впервые в жизни ем на завтрак, — плюс мои «Левисы», мокасины и куртка (которые на шоссе уже не смотрятся так шикарно, как в школьных коридорах), — плюс показавшееся над холмистыми равнинами Нью-Джерси, моего штата, солнце!.. Я чувствую себя рожденным заново! Свободным от всяких постыдных секретов! Я чувствую себя чистым сильным и целомудренным, я чувствую себя Американцем! Морти вновь выезжает на трассу, и я то и дело даю про себя клятвы: я клянусь, что всю свою жизнь буду исправлять несправедливости, облагораживать опустившихся и подвергшихся дискриминации людей, и бороться за освобождение несправедливо осужденных. Я призываю в свидетели Морти — моего вновь обретенного старшего брата, являющегося живым свидетельством того, что можно одновременно любить бейсбол и человечество (а также мою старшую сестру. Сестру, которую теперь готов полюбить и я — за то, что она показала нам обоим, где находится спасательный люк), Морти — звено, которое связывает меня с Комитетом американских ветеранов войны и с Биллом Моулденом, который является для меня таким же кумиром, как Корвин или Говард Фаст. Со слезами умиления на глазах (от любви к нему и к себе) я обещаю Морти использовать «силу пера» для освобождения от несправедливости и эксплуатации, от унижений бедности и невежества всех людей, которые отныне для меня являются (аж мурашки по коже) Народом.
