За стеной, в Круглом зале, кто-то определенно есть и даже разговаривает, но это вряд ли президенты России и Румынии. Интонация совсем не та, что должна быть. Много высоких частот, а значит, это женщины. Секретарши? Официантки? Уборщицы?
Я вдавливаю ухо в донышко стакана, пытаясь уловить хотя бы одно слово. Вот это как будто похоже на «вечером». Но с таким же успехом это может быть «вчетвером» или «печенье».
«Мы опять в пролете, — говорит Мисаил. — Ну что, Рафа, теперь я главный, признаешь? А ты трижды бес, трижды кретин и трижды земляной червяк… Давай-давай, я жду. Теперь ты должен повторить сам. Все по-честному, уговор есть уговор».
Кажется, это слово все-таки «вечером». Я расплющиваю ухо в блин о донышко стакана, а ясности не прибавляется. Возможно, встречу снова перенесли на вечер. Или эти женские голоса в Круглом зала толкуют о чем-то абсолютно постороннем.
«Я бес, я бес, я бес, — бубнит Рафаил. — Я кретин, я кретин, я… Мис, может, хватит изгаляться? Мы же не в бирюльки играем».
«Говори-говори, — ангел Мисаил непреклонен. Он не уступает ни пяди. — Тебе остался еще один кретин и три червяка».
— Дорогие ангелы, — прерываю я их плодотворную дискуссию. — Дальше сидеть здесь бесполезно. В лучшем случае, встреча опять отложена, а в худшем — отменена. Вы как хотите, а я иду на разведку. Может быть, Вася Мунтяну уже чего-нибудь знает.
«Сумку с арбалетом лучше оставь здесь, — советует мне Рафаил. — А вот «Элан» забери с собой, машинка еще пригодится».
«Сумка, наоборот, пусть лучше будет у тебя все время под рукой, — советует мне Мисаил. — «Элан» как раз можешь оставить здесь, ты с ним чересчур приметный».
«А если обыск?» — не уступает Рафаил.
«А если придется убегать? — в тон ему отзывается Мисаил. — Все, спор я считаю оконченным, общее мнение выработано. На правах главного говорю тебе, Ионе: поступай, как хочешь».
Я снова, уже второй раз за день, разряжаю оружие. Опять маскирую его и складываю обратно на дно сумки. В руках у меня остаются две арбалетные стрелы. Обе сейчас отправятся в свой чехольчик, склеенный из старых газет, но пока… Я медлю. Я все еще не решил, как поступлю с ними. Мишень для одной из стрел мне понятна с самого начала, а вот вторая… Не знаю. Не знаю. Возможно, вторая стрела не понадобится. Но, боюсь, придется использовать и ее. Я все еще до конца не уверен, что пятно на кремлевском паркете действительно было оставлено пролитым вином.
— Мне жаль, господин Кораблев, — шепчу я. — Мне очень жаль.
Часть третья ОМЕРЗИТЕЛЬНЫЙ ВЕЧЕР
17.15–18.20. Водные процедуры
Когда в начале 30-х разнесли по кирпичику Храм Христа Спасителя, от него не осталось почти ничего — ну разве что дюжина камней, десятка два выцветших фотографий и сотня метров поцарапанной кинопленки. Восстанавливать было не из чего, пришлось строить заново. Лично мне новый храм, возведенный на том месте, снаружи более всего напоминает свеженькую театральную декорацию, макет в натуральную величину: так и чудится, что, зайдя внутрь, вместо алтаря и фресок обнаружишь голый проволочный каркас, гипсовую крошку и двух рабочих сцены, устроивших себе перекур.
Когда в 90-е годы московскую землю освобождали от бассейна «Москва», поступили умнее. Как рассказывают очевидцы, сам бассейн и пейзаж вокруг были сначала зафиксированы на видео во всех деталях, и лишь затем рабочие приступили к демонтажу — очень заботливому, без вандализма. Черный кафель снимали с фундамента плитка за плиткой, и чтобы ни одна, упаси Боже, не треснула. Деревянный настил не менее тщательно разбирали по доскам. Гроздья прожекторов со столбов свинчивали бережно, стараясь не побить ни ламп, ни зеркальных стекол. Столбы эти, кстати, выкручивали с не меньшими предосторожностями. Даже металлические белые ограды на внутреннем и внешнем кольцах парапета — и те убирали из бетонных гнезд вручную, без помощи бульдозеров. Потом все упаковали и вывезли на армейских КамАЗах.
Большинство нынешних москвичей и понятия не имеют, куда подевались остатки «Москвы». А вот я точно знаю куда…
— Градусов двадцать пять? — спросил я, потрогав голубую водную гладь большим пальцем ноги. Из одежды на мне остались только плавки с президентским вензелем и резиновая шапочка от Юдашкина.
— Двадцать восемь, Денис Анатольевич, — уточнил здешний Вова.
Снизу он был в розовых пластиковых сабо и плавках цвета российского триколора. Сверху — в строгом галстуке и белой рубашке с модными запонками-стразами. Зажим для галстука был тоже навороченным, в мелких блестящих камешках, а рубашка заправлена в плавки. В любой другой точке столицы человека, одетого таким образом, немедленно уволокли бы в психушку, но здесь это было, очевидно, частью протокола: нижняя половина Вовы напоминала, что мы все-таки находимся в плавательном бассейне, а верхняя его половина — что мы по-прежнему на территории Кремля.
— Сгодится, — одобрил я и с деревянных мостков шагнул в воду.
Ух ты! Подняв тучу брызг, я ушел с головой под воду, а когда вынырнул, обнаружил рядом с уже промокшим Вовой еще трех сухих Вов: двое были в аквалангах, надетых поверх своих Дольче-Габбано, а третий держал обеими руками большой спасательный круг с надписью «МОСКВА». Все четверо были сосредоточены и собирались, если что не так, сигануть в пучину на выручку своему президенту.
— Отбой, пацаны, — сказал я. — Все в порядке. Минут двадцать я тут поплаваю один, а потом можете запускать Его Святейшество.
Принято считать, что у Сенатского дворца всего один подвальный этаж, хотя их в действительности два. Под центром оперативной связи, официально работающим на первом, законсервирован еще один точно такой же центр — резервный. А десятью метрами ниже него собран из подлинных запчастей небольшой кусочек СССР.
Об этом месте я не раз слышал от моего предшественника, но до инаугурации мне тут купаться не полагалось по должности, а после… Хм. Нет, совсем не помню. Водные процедуры записаны в моем графике — значит, я мог плавать в здешнем бассейне раз пятьдесят или сто. Однако память моя о таких событиях упорно молчит, поэтому сегодняшний визит разрешаю считать дебютным. Скажем спасибо, что я хотя бы плавать не разучился.
Перевернувшись на спину, я стал лениво подгребать руками и ногами. Как я и надеялся, две трети моей головной боли остались на берегу, а последняя треть вела пока себя по-джентльменски.
Воздух был теплым, но не жарким. Принудительная вентиляция бесшумно гнала надо мной свежий ветерок с легким привкусом соли и запахом хлорки. Если немного прищуриться и добавить к прищуру чуть воображения, можно было представить себе, будто выкрашенный в цвет лазури и подсвеченный невидимыми лампами потолок — неподдельное утреннее московское небо с застывшими на нем перистыми облачками, а светло-коричневые и светло-сиреневые многоэтажные дома, которые обступили бассейн со всех сторон, — вовсе не плоские цветные картинки, отпечатанные на фотообоях, а настоящие, без обмана, столичные здания начала 80-х. Кое-где на крышах многоэтажек даже проглядывала тогдашняя наружная реклама: «Летайте самолетами Аэрофлота!», «Слава труду!», «Храните деньги в Сберегательной кассе!», «Ленин жив!», «Пейте соки!»
Хотя бассейн «Москва» был смонтирован здесь в скромном масштабе 1:10, я не ощущал ничего похожего на клаустрофобию: нарисованное небо ничуть не давило, да и круговая панорама была воссоздана с таким пониманием законов перспективы, что иллюзия открытого пространства не нарушалась, из какой бы точки ты ни смотрел.
Идея переноса бассейна в подвал Сената возникла еще во времена позднего Ельцина. Тем не менее главная часть работ пришлась только на годы правления моего предшественника. Бывший президент рассказывал мне, что замысел он оценил по достоинству сразу — благо сам в молодости два года доучивался в столице и жил рядом с «Москвой». И все то время, пока его базовое университетское образование прирастало оперативными хитростями от Высшей школы КГБ, он ежемесячно продлевал свой абонемент в бассейн. Это было куда выгодней, чем каждый раз покупать билет за 50 копеек.
«Эх, Дениска, — со вздохом говорил он мне, — ты уж, наверное, не помнишь, а ведь полтинник был неплохими деньгами! Ты только вдумайся: за рубль я мог взять бутылку пива, пару пирожков с капустой, сто граммов ирисок «Золотой ключик» и еще хватило бы на букет цветов девушке… Какую страну потеряли, а? Беляши были по гривеннику, можешь себе представить? По гривеннику! В Америке тебе продаст кто-нибудь беляш за десять копеек? Да никогда! Я вот что скажу: у тех, кому сейчас не жалко СССР, нет сердца…»
