— Мы никогда не были головастиками…
Это грустно — вот так смотреть и вздыхать о том, чего не было и уже никогда не будет… Быть головастиком — о, это может понять лишь тот, кто никогда, никогда не бывал головастиком…
Детство и юность Олуша из рода Олушей, из семейства Олушей, из отряда Веслоногих
Детство, раннее детство, счастливая пора, когда тебя уже снесли, но ты еще не успел вылупиться! И лежишь ты, спеленатый скорлупой, и чувствуешь тепло, хотя и не знаешь, откуда оно исходит. Ты можешь думать, что оно исходит от всего мира, можешь смело заблуждаться на этот счет, потому что ведь ты не знаешь, что рожден на севере. Между севером и тобой собрано все тепло этого холодного мира: отец и мать.
Ты поймешь, как холоден этот мир, когда покинешь свое яйцо, и тебе захочется вернуться назад, и ты будешь тыкаться носом в скорлупу своего разбитого детства, но назад пути нет, в жизни назад пути нет.
Правда, родители пытаются оградить тебя от воздействия внешнего мира: весь полярный холод они берут на себя и отдают его тебе в виде тепла. Они превращают холод в тепло, как это делают все родители.
Время идет, ты растешь, поправляешься, родители худеют, мельчают. Жизнь идет…
И вдруг родители спохватываются; кого мы растим? Такой здоровенный Олуш, а что он умеет?
— Я сто раз говорил, — в сто первый раз говорит отец, — не так надо воспитывать. Надо приучать к самостоятельности еще в яйце.
— Прямо-таки в яйце! — сердится мать. — Ты прежде снеси яйцо, а потом воспитывай!
Понимает мама: отец не снесет. А раз не снесет, то и нечего разговаривать. Но разговаривать надо: Олуш уже больше родителей, а что он умеет? И, переговорив по этому поводу, родители идут на крайние меры: перестают Олуша кормить.
Когда родители не кормят, трудно поверить, что это твои родители. Может, тебя снес кто-то другой, а эти потом наложили лапу? (Это может быть верно в обоих значениях: олуши высиживают птенцов, накладывая на яйцо лапу, и они не прочь наложить лапу на чужое яйцо.) И ты начинаешь думать: наверно, тебя украли у настоящих родителей, как это бывает в вашем роду.
После этого ты падаешь в воду. Ты вываливаешься из гнезда и летишь вниз со скалы. Почему? Причин более чем достаточно.
Может быть, ты ослабел от голода и не смог удержаться в гнезде. Может, ты сам не захотел удержаться — потому что зачем тебе такая жизнь? А может, ты решил поискать настоящих родителей? Все может быть…
Но родители думают: «Олуш взялся за ум. Вот его первый самостоятельный шаг — из гнезда в морскую пучину. Мы сами так начинали, причем в еще более холодные времена».
— Помнишь, отец, наши с тобой времена?
— Помню, мать…
И пока они вспоминают свои времена, тебя уносит все дальше и дальше. Много дней тебя носит по холодным волнам, и где-нибудь далеко-далеко, за десятки километров от дома, ты отрываешься от воды и летишь…
Ты летишь, Олуш, хотя ты не умеешь летать, хотя тебя не приучили летать, потому что таким было твое воспитание. Но ты летишь… И другие олуши, совсем чужие родители, глядя на тебя, думают, что, может быть, это их родной Олуш. И чужой отец говорит в сто третий, а может быть, в сто тридцатый раз:
— Я всегда говорил.
И чужая мать отвечает ему:
— Ты говорил? Это я всегда говорила.
Медведи в своих семьях дружно живут и все одинаково называются: отец — Медведь, мать — Медведица, а ребенок у них — Медвежонок.
И волки одинаково называются: отец — Волк, мать — Волчица, а ребенок — Волчонок.
У каждого дикого зверя в семье все одинаково называются: Лев — Львица — Львенок, Тигр — Тигрица — Тигренок, Заяц — Зайчиха — Зайчонок. Все, так сказать, в семье на одной фамилии.
Но стоит одомашниться, зажить своим домом — не норой, не дуплом, не берлогой, а именно домом, ну, пусть не домом, а хлевом, конюшней или курятником, — и сразу семья уже не семья и фамилия уже не фамилия.
Допустим, барана зовут Баран. Почему бы и жене его не называться Баранихой? Так нет же, она — Овца, она сама по себе. И сын у них с Бараном сам по себе: не Бараненок, не Овчонок, а Ягненок.
А у Кабана жена Свинья. Разве это Кабану приятно? Не мудрено, что дети у них — Поросята, ни в мать, ни в отца.
Курица жалуется;
— Уж как я своих высиживала, как над ними квохтала… Думала, Курчата вылупятся, а вылупились Цыплята… А муж о Петушонке мечтал. До сих пор сердится, что не высидела ему Петушонка.
Как же, высидишь его, Петушонка. Какая-нибудь Ворона — и та высидит себе Вороненка, бездомная Галка — и та высидит Галчонка… А тут все условия: и специальный насест, и оборудованный курятник, со всеми, можно сказать, удобствами, — а кого мы высиживаем? Стыдно сказать: Цыплят! Как будто их не Куры, а, простите, Цапли высиживают.
Вот как бывает у большинства домашних животных.
С одной стороны, конечно, хорошо, что нет прежней дикости, когда глава семьи навязывал всей семье и свою фамилию, и свою волю. Но, с другой стороны, — как же тогда семья? Что это за семья, если один в ней — Баран, другая — Овца, а третий — и вовсе Ягненок?
Всякий раз приходится волноваться: вырастет ли из Ягненка Баран? А если не вырастет из Ягненка Баран, то что же тогда из него вырастет?
Может быть, Ягуар?
Пока живешь в лесу, в дикости, не знаешь всех этих проблем, но стоит одомашниться, цивилизоваться — вот тут-то и возникают проблемы.[65]
Зайчонок-Беляк не знает ни крова, ни родительской ласки. Едва он откроет глаза, родители врассыпную. Бывают дети, от которых родителям хочется врассыпную, но здесь дело не в детях. Конечно, можно друг друга держаться, когда имеешь крепкие копыта или рога, но когда нет ничего, кроме длинных ушей, за что ж тут держаться?
И родители, наскоро покормив малыша, припускают в разные стороны, предоставляя Зайчонку самому подниматься на ноги и выбирать жизненный путь.
Пройдет Зайчонок немного, а там, глядишь, какая-нибудь Зайчиха, сбежавшая от собственных детей:
— Ой ты, мой бедненький, иди я тебя покормлю! Где-то и мой вот так же бродит…
И вторая Зайчиха покормит, и пятая, и десятая, так что, пока Зайчонок в возраст войдет, порядочно родителей переменит! Все чужие — и все свои.
У тех, понятно, у кого зубы да когти, — все чужие. У тех, у кого рога и копыта, — все свои.
Ну, а у тех, у кого нет ни того, ни другого, — все чужие и все свои. И потому у них главный закон — врассыпную.
Яйцо утки Савки само себя высиживает. Не то чтобы у Савки не хватало для него тепла — у матери всегда хватит тепла, да и у отца при желании. Но ведь никакой родитель не высидит яйцо так, как оно само себя высидит.
— Я, брат, в твоем возрасте ни на кого не рассчитывал, сам себя согревал. А как же иначе? Если сам тепла не имеешь, на чужое рассчитывать не приходится.
Яйцу утки Савки не приходится рассчитывать на чужое тепло: родители скрылись, оставив ему лишь свой педагогический метод. И по этому методу каждый высиживает себя сам. Не можешь высидеть себя сам, не надейся, что тебя кто-то высидит!
Чирок-Свистунок вышел из яйца, как выходит на сцену артист, небрежным движением отбросив край тяжелого занавеса. Чирок-Свистунок отбросил плотный занавес скорлупы и, нимало не смутясь, вышел на сцену жизни.
И сразу все пришло в движение, а кое-где даже послышались аплодисменты. Это хлопали родственники из родного семейства утиных.
Кто-нибудь другой наверняка бы смутился и стал раскланиваться, но Чирок-Свистунок не стал раскланиваться, а просто пошел по сцене жизни, как это делают актеры в том самом расцвете таланта и сил, когда уже есть умение ходить и еще не утрачена способность к передвижению.
Семейство утиных пришло в полный восторг:
— Смотрите, он бегает! Вот увидите, вырастет из него Бегунок!
— Нет, из него вырастет Нырок: поглядите, как он ныряет.
А Чирок-Свистунок и бегал, и нырял — словом, резвился так, как можно резвиться в день своего рождения. В первый, самый первый день своего рождения.
— В нашем роду еще не было бегунков, — припомнил кто-то из ближайших родственников. — Бегунки — это у куликов. У африканских.
— Горе мне! — вскричала несчастная мать. — Значит, ему придется бежать в Африку? Не пущу!
Она хотела уже сейчас его удержать, но Чирок-Свистунок нырнул, и все семейство вздохнуло с облегчением:
— Да нет, это будет Нырок. Настоящий Нырок, из нашего семейства. Он останется среди нас. И никто не пошлет его в Африку.
— Я его не пущу, — говорит счастливая мать.
А когда доходит до воспитания, слово получает дядя Нырок.
— Я в его возрасте не умел нырять, — вспоминает дядя Нырок. — Я уже потом научился. А он, поглядите-ка, с первого дня… Да, им, сегодняшним, легче, чем было нам, им все дано с первого дня…
