Когда приблизился строй к Сокору, я кричу ему:
– На каблуки наступим! Почему дистанцию не выдерживаете?
Янко виновато покосился на меня и нерешительно пошел вперед.
Целый день трудились мы в лагере. И из головы моей не выходила мысль о Янко. Как выкурить из него такую дурь? Ведь командир я. А какой из Сокора солдат, если он как пугливая ворона? Все ждет, что беда приключится.
Ночевать остались мы в лагере. Разбили палатку, поужинали и, выставив часового, улеглись под ней на сене, которое еще в прошлом году заготовили для солдатских матрацев. Сладко ныли натруженные за день руки и ноги. Разговаривать не хотелось, и мы лежали молча, прислушиваясь к шагам рядового Казашвили, который первым заступил на пост. И вдруг на недалеком дереве страшным голосом заголосила какая-то птаха. Лежавший рядом со мной Янко Сокор всем телом вздрогнул от этого крика и хотел от испуга на ноги вскочить.
– Что, – спрашиваю у него, – шкрябнул за душу такой голосок?
Тут птица опять закагукала, и Сокор даже дышать перестал. Потом тихо сказал:
– Ой, не к добру это. У нас в селе после таких криков пожары бывают. Или помирает кто-нибудь.
– Да неужели?! – удивился я. – А у нас в Яблонивке, – говорю, – однажды сова покричала на крыше хаты дядьки Мусия, так он на второй день с самим чертом встречу имел – на кладбище.
– Гляди ты! – воскликнул Янко, придвигаясь ближе ко мне. – Как же это?..
– А вот послушай.
И чувствую, как насторожились от любопытства мои солдаты. Перестал ворочаться в углу на сене Симаков, притихли Панков и Митичкин. Даже шаги часового Казашвили умолкли близ палатки.
Я дождался, пока Казашвили отойдет к грибку, и начал рассказ:
– В нашем селе Яблонивке когда-то из-за девчат мира не было. Если ты парубок, то ищи себе подружку на своей улице, ну – еще на соседней; словом, на своем кутку, как у нас говорят. Но не вздумай присоседиться к девчатам, которые на другом конце села живут. Поймают тебя тамошние хлопцы и…
– Повесят? – нетерпеливо спросил Янко.
– Еще хуже, – отвечаю. – Добре, если только бока наломают. А то еще заставят спичкой дорогу мерить.
– Как это? – заерзал на сене Сокор.
– Вот тебе дивно? А было такое время, когда в селе ни клуба, ни кино не знали, вот и развлекались по-старорежимному. Поймают хлопцы чужого парня, дадут в руки спичку и заставят всю улицу, где живет дивчина, к которой он ходил, промерить. Не подчиняешься – бьют. Меришь, а они ржут, как кони. Ошибешься в счете – начинай сначала.
– И вам приходилось мерить? – опять не утерпел Сокор.
– Ну, нет! Это не на моей памяти было. А вот батька мой, Кондратий Филиппович, мерил. Правда, редко: ноги у него длинные. Через любой плетень он мог одним духом перемахнуть. А в огородах его не поймаешь. Вот и махнул однажды. А хлопцы знали эту его привычку через плетень прыгать и подкараулили. Но он бежал с такой страшной силой, что удержать не сумели – попадали. Но потом догонять стали. Напугался мой батька. «Раз так караулили его да еще не удержали, значит крепко обозлились. Если поймают, то такое учинят, что потом среди людей не показывайся – засмеют.
Вот и удирал он что было сил. А за огородами начиналось кладбище. Там среди могилок спрятаться легко. Ведь поздний вечер – темно.
Перелетел через канаву, которая кладбище от левады отделяет, вроде благополучно, если не считать, что яйцо об кусты ободрал да клок рубахи на рукаве выхватил. Но слышит, что и хлопцы не отстают: так трещит сзади него кустарник, что в селе собаки гавкают.
Начал мой батька петлять меж могил, крестов и искать местечко, где лучше спрятаться. Но как спрячешься, раз рубашка на нем белая – заметят. Носился он так по кладбищу и вдруг… под ногами не оказалось земли! Как махнул куда-то вниз, дух захватило. От страха и память отшибло. Пришел он в себя, осмотрелся. Увидел над головой небо, звездами усыпанное. Все ясно: в яму угодил. И тут только вспомнил он, что дед Захар умер и это для него могилу приготовили.
Могила так могила. Лишь бы от хлопцев сховаться. Сидит батька на сырой земле, притаился. Но погони не слышит. Видать, парубки дальше побежали. А может, в могиле давненько он пролежал, пока память его вернулась, кто знает. Но что это?.. Слышит он, что совсем рядом за его спиной что-то дышит, как собака в жаркий день. Похолодел батька. «А может, почудилось?» – думает. Нет! Дышит!..
Как вскочил он на ноги, то об одну стенку, то о другую. Пытался руками за верх ухватиться. Но куда там! У нас такие глубокие могилы копают, что даже с самыми длинными ногами не выбраться из них. Кажется, от страха завопил мой Кондратий Перепелица. И когда он закричал, услышал, что и оно, то, что громко дышало, тоже крикнуло как-то по-телячьи или козлячьи. А видать – ничего не видно. Яма же, могила одним словом…
– Вот сочиняет командир! – послышался у палатки голос рядового Казашвили. – Что же, черт, по-вашему, в той могиле сидел?
– Товарищ Казашвили, – отвечаю, – не отвлекайтесь от службы.
Казашвили неохотно отошел от палатки, а я продолжаю рассказ.
– А может, и черт, – говорю. – Откуда батька мог знать? Тогда в нашей Яблонивке и в черта верили. А тем более, когда батька еще раз попытался вылезть из ямы, сорвался и упал на что-то мягкое, в шерсти все. Как боднуло оно его в живот рогами, прямо зашипел он от боли. В глазах искры засверкали. И, может, от тех искр в его мозгу просветлело. Догадался батька, что сидит он в одной яме с обыкновенным бараном.
Смеются мои солдаты, но мое дело рассказывать. Вот и продолжаю:
– Пощупал батька барана руками, погладил, а он так жалобно: «Ме-э-э-э… М-э-э-э…» Бедняга, тоже случайно в могилу влетел. Дорога-то в двух шагах от кладбища.
Сидит батька в этой могиле вместе с бараном и думает, как ему теперь жить? Узнают люди – смеху на все село будет. А узнают обязательно. Сам же он не мог выбраться из такой глубины.
Думал, думал горькую думу и задремал. И вдруг сквозь сон слышит – телега скрипит на дороге. А дорога, как я говорил, рядом с кладбищем проходит. Вскочил он на ноги, прислушался к голосам на телеге и узнал, что это сосед дядька Мусий и его спрягач косой Василь от мельницы возвращаются. Спрягач – значит, лошадей спрягал. Мусий и Василь имели по одной коняке. А на одном коне далеко не уедешь. Вот и объединились они. О колхозах тогда, конечно, и слыхом не слыхали.
Кричит им мой батька:
– Дядьку Мусий? Дядьку Василь!.. Телега перестала скрипеть – остановилась. На ней – молчок. Потом дядько Мусий спрашивает у Василия:
– Почудилось или нет?
– Нет. Я тоже слышал, – отвечает Василь. – С кладбища голос… Никак, душа Ерофея Серомахи зовет. На той же неделе его похоронили.
– Дядьку Мусию! – снова кричит батька. – Это я. Вытяните меня из могилы!
И как только сказал это, не выдержали нервы у стариков. Ударили они по лошадям – и ходу.
Но на околице села страх у них немного прошел. Остановились.
– А не подсмеялся ли над нами какой-нибудь хлопчага? – спрашивает дядька Мусий и скребет рукой затылок. – Конечно, подсмеялся! Поймать бы этого шутника да батогов надавать! Может, пойдем? Изловим сукиного сына?!
И вот Мусий и Василь крадутся к кладбищу. Часто останавливаются, подталкивают друг друга вперед. Каждый норовит идти сзади. А коней на дороге остановили.
– Эгей! – кричит Мусий. – Кто там звал?!
– Та цэ я! Кондрат, сын Филиппа! Шел вечером через кладбище и в могилу влетел.
– А ты не брешешь, что ты Кондрат?
– Ей-богу, я!
– Тогда скажи, как звать моего цуцика.
– Цуцика – Ушастик. Только никакой он не цуцик, раз штаны на людях рвет…
– Верно, его голос! – обрадовался Василь.
– Он! – согласился Мусий. – Святую правду про моего цуцика сказал, – и хитренько подмаргивает своему спрягачу. – Та не-е… Какой же ты Кондрат? Ты размазня. Такой хлопец, как Кондрат, в яму не попадет.
– Да я же! – со слезами доказывает мой Кондраша.
– А если ты, так скажи еще, чем славится мой садок? – спрашивает Мусий.
– Чем-чем! Да ранней грушей-макоржаткой!
– А не знаешь ли ты, часом, кто ее обломал?
– Ну я! Но когда это было!
– Ух ты сукин сын! Так цэ, значит, ты ее обломал?! До сих пор груша не родит! Сейчас я тебе крапивой по стыдному месту нашмагаю!..
И Мусий подошел к самой яме. Разглядел в темноте голову Кондрата и довольно засмеялся.
Тем временем дядька Василь побежал к повозке, чтобы вожжи отвязать – иначе вытащить из ямы человека невозможно. А батька все упрашивает Мусия, чтобы он никому в селе не рассказывал, обещает пляшку горилки принести. Но дядька Мусий и слушать не хочет: ходит вокруг ямы и крапиву рвет. Да еще приговаривает:
– Добрая крапивка! До костей продирает.
