Моя голодная подруга довольно быстро управилась со своим блином и поинтересовалась, а когда же ей подадут следующий. Я спросил о том же у мэтра.
— Сейчас принесем, простите, месье, но я подумал, что с блинами уже покончено, — ответил он с присущим ему достоинством.
— То есть как покончено? — не понял я. — Мы заплатили за них триста евро!
— Верно, месье, вы заплатили триста евро за артистов, костюмы и музыку, — сказал он и добавил доверительно: — Ведь это блины по-русски!
– Это, Пьер, типичный пример того, как тут у вас представляют себе русскую жизнь. Скажу тебе больше. Над Каннами, в Мужане, есть ресторан «Петербург». Невзрачное с виду сооружение — полукруглый металлический ангар. Построил его один француз, женившийся на русской красотке. Заведение, несмотря на всю его убогость, пользуется у французов большой популярностью. Хозяин придумал такой трюк — при входе всем посетителям наливают по чарке «русской медовухи », сделанной по какому-то самопальному рецепту (медицинский спирт с медом — жуткая дрянь!). Не привыкшие к таким крепким напиткам, французы сразу теряют голову — орут, поют хором, залезают на столы. Словом, делают то, что никогда бы не позволили себе во французском ресторане. А в мужанском «Петербурге » с удовольствием… В Московском Доме кино я был свидетелем сцены, от которой разорвалось бы сердце любого неподготовленного европейца.
Это было в последний год существования Советского Союза.
Отечественное кино переживало тогда невиданный бум. Еще никогда наша кинопромышленность не снимала такого количества фильмов. Об их качестве вспомнили только потом. А тогда у наших, вечно нищих киношников вдруг оказались в руках большие деньги. В то время я открыл один из первых кооперативов и тоже кое-что заработал. Но эти первые шальные деньги никто через банки не проводил. Все обналичивалось и хранилось дома, как у нас говорят, «в тумбочке». Народ гулял, но власти не могли смотреть на это спокойно.
Однажды вечером я смотрел по телевизору новости. Программа «Время» началась в девять часов, а в самом ее конце, перед прогнозом погоды, я сквозь дрему слышу сообщение, от которого мгновенно у меня на голове встают дыбом все волосы. Родное советское правительство заявляет, что по многочисленным просьбам трудящихся в целях упорядочения скопившихся на руках населения излишков денежных средств будет проведен их ограниченный обмен, который начнется в полночь, то есть через два с половиной часа. Дальнейший бубнеж диктора о том, что для обмена будет необходимо предоставить документы, удостоверяющие законность происхождения денежных средств, я слушал уже на ходу. Схватив мешок со всей имеющейся в доме наличностью, я выбежал на улицу, прыгнул в автомобиль и помчался на Центральный телеграф. Откуда-то из подкорки в моей голове появился и четко вырисовался спасительный план денежного перевода самому себе. Я еще надеялся спасти свои дензнаки от реформы. Такие фокусы мой мозг может выкидывать только в минуты крайней опасности. Это была единственная законная возможность без всяких идиотских бумаг обменять хотя бы те деньги, которые хранились дома.
Но оказалось, что не я один такой умник. Когда я подъехал к телеграфу, толпа таких же, как я, «погорельцев» уже штурмовала его огромные двери. Посыпались стекла. Милиция перекрыла вход и забаррикадировалась изнутри. В ответ тысячи возмущенных граждан остановили движение на центральной улице столицы.
Увидев эту картину, я понял, что главное теперь — не попасть с мешком денег в эпицентр народного гнева. Тогда мне пришлось бы несладко. Совершив какой-то невероятный маневр, я влетел на узкую боковую улицу.
«Задача меняется, — думал я. — Во-первых, надо скорее унести отсюда ноги, а во-вторых, срочно истратить деньги. Но где? И на что?»
Толстомордый премьер-министр Павлов точно рассчитал свой удар. Все магазины, лавки, рынки в то время уже позакрывались. Что же теперь остается? «А вот что — (и здесь во мне заговорила та часть русской крови, которой меня наградили предки) прогулять все до последнего рубля».
«Где прогулять?» — такого вопроса не возникало. Конечно, в родном Доме кино. Я помчался на Васильевскую. Взлетел по лестнице наверх…
Боже! Такого эти стены еще не видели. Весь ресторан был забит людьми. Сидеть было негде. Народ толпился в зале, хватал за руки официанток и кричал:
— Кариночка! Наташенька! Лариса Ивановна! Тащите все!
В этот день братья-кинематографисты съели, выпили и опустошили до последней крошки и до последней капли не только кухню и буфет, но и все склады и холодильники своего любимого ресторана. А деньги все еще оставались, и народ понимал, что в полночь, с боем курантов на Спасской башне Кремля, купюры превратятся в никому не нужную макулатуру. Точно как в сказке про Золушку, только наяву. Во дожили!
И действительно, ровно в двенадцать часов в зале запахло дымом. Самая передовая, самая мыслящая часть советского общества, какой всегда были кинематографисты, принялась жечь собственные деньги. Я не помню, кто первый начал. Но никогда не забуду этот дым над рестораном, вспышки зажигалок и факелы из денежных купюр.
Прав был поэт, когда написал: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»
– Костер из денег — это сильно, — покачал головой Пьер. — Да тогда многое горело, — согласился я, — А что творилось в головах! Из мозгов наших соотечественников вмиг куда-то улетучились все принципы «Морального кодекса строителя коммунизма», про который мы вспоминали. Им на смену пришел лозунг: «Все дозволено!»
Моя сестра со своим шведским мужем прибыла из Стокгольма в Москву в разгар перестройки. В то время шведские газеты пестрели статьями о подданных трех корон, которые нажили огромные деньги на русском бизнесе. «А вдруг и нам повезет?» — подумали мои родственники и на несколько дней сделали мою московскую квартиру своей резиденцией.
График их работы был расписан по минутам. Каждые полчаса в дверь звонили новые посетители. Господи! Чего они только не предлагали! Сибирскую нефть, уральские самоцветы, якутские алмазы, камчатских крабов, каспийскую икру, уренгойский газ и золото Бодайбо!
Слухи о богатых шведских клиентах поползли по Москве. Меня останавливали малознакомые люди и просили вывести их на контакт с сестрой. И вот, когда я кормил родственников в нашем киношном клубе, к моему столику как бы случайно подошел Валентин Кузьмич, постоянный посетитель ресторана, — я знал его как ответственного партийного чиновника, курирующего медицину. Он завел отвлеченный разговор и присел на свободный стул. Я познакомил его с сестрой и ее мужем. Разговор перешел на цель их визита, и Валентин Кузьмич попросил об аудиенции, сказав, что у него, может быть, есть очень интересное предложение для Швеции.
— Кто это? — спросила сестра, когда он ушел.
Я рассказал все, что о нем знал.
— Пусть приходит, — сказал муж сестры. — Бизнес выше политики.
На следующий день Валентин Кузьмич явился минута в минуту в назначенное время, разделся и попросил меня дать ему возможность «поговорить со шведской стороной с глазу на глаз».
— Пожалуйста, — сказал я и ушел в кухню заваривать чай.
Минут через десять ко мне заглянул муж сестры. Прежде абсолютно спокойный и непробиваемый эмоциями, швед выглядел очень странно. Будто не видя меня, он налил себе воды в стакан и запил какую-то таблетку.
— Ты в порядке? — спросил я.
Но он только неопределенно махнул рукой.
В эту минуту я услышал разговор на повышенных тонах, а через мгновение Валентин Кузьмич пулей вылетел из комнаты, схватил свое пальто и, хлопнув дверью, исчез из квартиры.
— Что случилось? — спросил я у побледневшей сестры.
— Ты хорошо его знаешь? — спросила она.
— Я же тебе сказал, что только шапочно, а в чем дело? Что произошло?
— Ничего особенного, но сегодня мы больше никого не принимаем. От этого надо прийти в себя.
— От чего?
— От этого русского бизнеса. Ты знаешь, что он нам предложил?
— Нет.
— Любые свежие человеческие органы в течение двадцати четырех часов после заказа. С доставкой.
Изложив эту леденящую душу историю, я замолчал. Моих баек, если их как следует «распушить», Пьеру должно было хватить на увесистый том. Значит, я добросовестно выполнил его просьбу. Теперь можно было сворачивать на тему моих парижских неприятностей. Но сделать это нужно было плавно и ненавязчиво, чтобы все выглядело как естественное продолжение нашей безответственной трепотни. Прежде чем нагружать Пьера своими проблемами, я решил рассказать ему, как и почему я оказался на Западе. Тем более что приятель, размягченный шабли, настроился слушать.
