Кура была проворнее деда, несмотря на то, что дед когда-то был николаевским солдатом. Она ловко уходила от него, взлетала из-под рук, наконец, дед выдохся. Он сел и печально смотрел на куру.
— Старость пришла, — говорил он, — в пятом году, на сопках Манчжурии я свободно поймал японца. А он был проворнее тебя, паскуда.
Кура согласно кивала головой.
— Дрянь! — сказала бабушка. — Она еще нахально косится.
— И подсмеивается, — заметил дед.
Они вскочили и начали гоняться за курой одновременно.
— Хватай ее! — кричал дед.
— Накрой одеялом! — вопила бабка.
— Я ослеплю ее! — дед кидал в куру кукурузные зерна.
— В кого ты бросаешь? — кричала бабушка. — Я уже ничего не вижу.
Она села на пол и вытянула ноги. Дед распластался на скамейке.
— Чтоб она скисла! — говорил он.
— Чтоб провалилась! — вторила бабушка.
Кура сидела на столе и гордо кудахтала.
— Дура, — сказал ей дед, — подумай, что важнее — кура или два еврея? Я спрашиваю у тебя, не у антисемита! Молчишь, скотина?!
— Ты не хочешь отдавать башку казаку, она — тебе, — вздохнула бабушка.
— Не смей сравнивать наши головы! — попросил дед.
Потом они долго и безнадежно молчали.
— Неся, — наконец произнес дед, — ты не знаешь, сколько живут куры?
— Я не знаю, сколько живут куры, — ответила бабушка, — но в данном конкретном случае — дольше человека! Посмотри на нее — и взгляни на нас: она в расцвете сил, мы еле лежим… Куры живут дольше человека, Нуссид.
— Все живут дольше человека, — вздохнул дед, — ворон — дольше, дуб — дольше, даже стол — дольше! За этим столом едал мой прадед. Неся, почему мы живем меньше стола?
Бабушка смотрела на деда, и глаза ее были полны слез. Неожиданно она изловчилась, совершила невиданный прыжок и схватила куру. Та трепыхалась, вырывалась, но бабушка не отпускала.
— Кура, — говорила бабушка, — не должна жить дольше человека, ты это понимаешь?!
И она протянула ее деду.
— Что я должен с ней сделать? — спросил дед.
— Зарезать! — строго сказала бабушка.
— Ах, да! — дед занес нож. — Ну, берегись. Сейчас я тебя! Ну, держись!
Дед опустил нож.
— В чем дело? — спросила бабушка.
— Во мне нету злобы, — объяснил дед, — я не могу так просто убить. Во мне нету гнева!
— Хорошо, — сказала бабушка, — я вызову в тебе гнев.
Она села:
— Когда римские легионеры ворвались в Иерусалим, они жгли дома, они рубили наших мужчин, они насиловали наших женщин, и они сожгли наш храм… В тебе просыпается гнев?..
Дед молчал.
— Тит, — продолжала бабушка, — снес с лица земли весь город, запретил евреем там жить и угнал их в… Почему ты молчишь? Где твоя ярость?! Неужели это не вызывает у тебя гнева?!!
— Вызывает, — ответил дед, — я б убил Тита, я б искромсал его мечом, дай мне Тита!! Но причем здесь кура?!
— Потому что на ней ты можешь излить свой гнев.
— Я не могу на невинной скотине изливать гнев.
— Что ты хочешь? — взмолилась бабушка. — Тита я тебе дать не могу! Или ты хочешь, чтоб кура вызвала твой гнев?! Клюнь его, кура, клюнь этого старого идиота! Или клюну я!
— Не надо, — попросил дед, — гнев свой я-излить все равно не смогу, но ты, кажется, умела заваривать сонное зелье. Почему бы нам не усыпить курочку?
— Хохом, — сказала бабушка, — после того, как усыпишь, все равно надо зарезать.
— Я знаю, — вздохнул дедушка, — может, это будет легче…
Бабушка пошла на двор и вскоре вернулась с пучком травы.
— Я думаю, для нее хватит.
Она взяла кастрюлю, поставила на огонь и покрошила туда зелья. Дурманящий запах распространился по хате. Из кастрюли поднимался завораживающий пар. Пахло сладко и пряно. Вскоре бабушка с дедом заснули.
Куре было хоть бы что. Она разгуливала по хате, с любопытством поглядывая на храпящих.
Проснулись они в понедельник.
— Кажется, она вызвала у меня гнев, — сказал дед, — мы проспали субботу! Сейчас я ее прибью!
Он запустил в курицу камнем. Тарелки разлетелись во все стороны. Бабушка вздохнула.
— Не грусти, — сказал дед, — к чему тарелки, когда из них нечего есть?
— Разбей тогда и чашки, — попросила бабушка, — у нас уже давно нечего пить…
— Неся, — предложил дед, — давай отложим убийство до следующей субботы. Наберемся сил. На неделю у нас кое-что есть.
— Что у тебя есть? — спросила бабушка.
— Кукурузные зерна, — ответил он.
Всю неделю они клевали зерна — бабушка, дед и кура. Причем кура отталкивала их, и пока они съедали одно, она — десять.
— А, чтоб ты подавилась! — говорил дед.
И подкладывал ей еще.
— Что делать? — вздыхала бабушка. — Сдохнет она — сдохнем мы!
Кура толстела на глазах.
— Это хорошо, — успокаивал дед, — тут уже не на две трапезы, а на все три.
Дни шли за днями. Дед с бабкой худели. Кура — жирела!
За неделю она склевала все зерна и тянула трапез на двадцать. Но им уже не хотелось есть. Дед с бабушкой обессилели и лежали. Курица гордо прохаживалась по ним. Иногда она клевала деда. Тот не возражал.
— Ты не знаешь, — спросил он, — курицы кончают самоубийством?
— Да, — ответила бабушка, — они пускают пулю в лоб. Но все равно — мы не имеем право есть куру, покончившую с собой.
— Откуда ты это взяла?
— Еврея, покончившего с собой, даже не хоронят на кладбище!
— Мы о ком говорим — о куре или о еврее? — спросил дедушка. — Кто сказал, что нельзя съесть еврея, кончившего жизнь самоубийством?
— Что ты несешь, Нуссид?!
— Кто сказал, что нельзя есть куру, даже если она еврейка?! — продолжал дед. Голод и безуспешная война с курой давали о себе знать.
Она начала собирать черепки.
— А что, если попросить соседей, — вдруг предложила она. — Они всегда сами режут.
— Каких соседей? — возразил дед. — Все давно бежали.
— Не в местечке, в селе, — сказала бабушка, — например, Гринько.
И дедушка через открытое поле потащился к Гринько.
Гринько был навеселе. Он слушал деда, важно поглаживая усы.
— Зарубить я могу, — наконец сказал, он, — я тилько не разумлю — кого?
— Куру, — сказал дед.
— Куру?! — лицо Гринько стало кислым. — Это неинтересно! Не для того я шашку точил, Нуссид.
— Шашка еще пригодится, — успокоил дед, — зарежь пока куру.
— Добре, — согласился Гринько, — но ножки и белое мясо — мне!
— А что нам? — спросил дед.
— Крылья, — ответил Гринько, — лапки, голова!
— Спасибо, — поблагодарил дед, — продолжай точить саблю!
И поплелся назад в местечко.
Кура встретила его задорным кудахтаньем у ворот.
— Нет, — сказал дед, — я тебя все-таки пристрелю.
Он схватил ружье, прицелился и нажал курок. Раздался звон разбитого стекла.
— Зеркало девятнадцатого века, — констатировала бабушка, — в него смотрелась вся моя родня.
— Старость пидишла, — опять вздохнул дед, — раньше попадал со ста метров в пчелу.
— Ты так же стрелял в пчелу, как ловил японца, — сказала бабушка.
Дед промолчал.
Кура ходила по нему и ласково поклевывала.
— Что ты за человек, — сказала бабушка, — все вокруг только и делают, что убивают друг друга, жгут, режут!! А ты?!
— Наверное, я не человек, — ответил дедушка.
Они лежали в зареве вечернего солнца. Был теплый украинский вечер. Где-то ржали кони.
— Скоро взойдет луна, — сказал дед, — придет суббота, а у меня нет даже сил встретить ее. Зажги свечи, Неся.
— У меня нет спичек, — ответила она, — и нет свечей.
Как бы в ответ на это, над ними в проеме крыши, в темном небе зажглись две звезды. Бабушка закрыла глаза руками и произнесла субботнюю молитву… Затем дед сказал благословение над вином, которого не было, и над халлой, которую не видели с апреля.
— Аминь, — произнес дед, — будем считать, что мы уже поели. Перейдем к песне радости. — И запел:
Ба мир биз ду шейн,
Ба мир биз ду…
Он лежал на лавке и пел старинную еврейскую песню.
— Пой, Неся, в субботу мы должны быть веселы перед Богом. Смотри, как я хорошо пою без яйца.
Бабушка подтянула. Маленький еврейский хор звучал под украинским небом. Луна равнодушно смотрела на них.
Раздалась отдаленная пальба.
— Люди убивают друг друга, — произнес дед.
Запахло гарью. Заблистали отблески отдаленных огней. Вдруг послышался свист снаряда, хата затряслась, ухнуло, бухнуло, крыша провалилась, дым, гарь, пыль наполнили хату, и, когда дед с бабушкой раскрыли глаза, перед ними предстала ужасная картина: стен не было, дверь висела на балке, стол покоился на них, все было засыпано песком. Посреди хаты, раскинув крылья, лежала убитая кура.
