— Да уж. А как вас величают?
— Морин, сэр.
— Спасибо за заботу, Морин.
— Ну что вы, сэр. А пота никто не увидит, не беспокойтесь.
Дональд Вандердамп задумался. Потеть-то он, наверное, будет. Странно — чертовски странно — оказаться вдруг в таком положении. Все, чего он хотел, — это выполнить свою работу и возвратиться домой. Обращение, с которым он намеревался выступить, сидя за этим самым столом, стало бы парафразой того, что сказал его любимый герой Калвин Кулидж, наименее почитаемый из американских президентов: «Я не собираюсь баллотироваться в 1928 году на пост президента». И вот он сидит здесь. Собираясь сказать… совсем другое.
— Одна минута, господин президент.
— Я. Добыл. Отличную. Гроззззздь. Коко-ссссов.
— Простите, сэр? — переспросил звукооператор.
— Упражнение для голосовых связок.
— Да, сэр. Начинаем.
— Добрый вечер, — начал президент. — Вот уже — дайте-ка прикинуть — в третий раз я обращаюсь к вам из Овального кабинета, не так ли? Я старался делать это не очень часто. Еще подростком я терпеть не мог, когда президент отнимал время у «Шоу Джека Бенни», или «Золотого дна», или еще какой-то из моих любимых телевизионных программ. Хотя теперь у нас грандильоны каналов, и вы легко можете переключиться на один из них. Да и в любом случае большая часть сетей не прерывает своих передач ради трансляции президентского обращения, если только речь в нем идет не о начале ядерной войны. В наши дни все определяется рейтингами. Рейтингами, результатами опросов, бесконечными цифрами.
Ну так вот, мой рейтинг одобрения, — если его вообще можно так назвать, — прискорбно мал. В большинстве своем вы считаете, что с работой моей я справляюсь из рук вон плохо. Что же, мне очень жаль. Но я всегда говорил, и вы это слышали, признайте, что президентство не должно превращаться в конкурс популярности. В моем случае этого определенно не случилось. И давайте попробуем понять — почему.
Каждый президент стремится объединить страну и народ. Похоже, мне это удалось. Я сумел объединить большинство населения страны в неодобрении моей персоны. А теперь и обе палаты конгресса США, на время забыв о своих фанатических разногласиях, одобрили поправку, которая, если ее ратифицируют штаты, ограничит правление любого президента страны одним сроком. Вот о ней и я хочу сказать несколько слов.
Во-первых, я поздравляю конгресс с тем, что он, в кои-то веки, принял законопроект, который не потребует расходования миллиардов долларов и не заставит государство увязнуть в еще худших, чем нынешние, долгах.
Но давайте смотреть правде в глаза. Эта поправка нацелена не на будущих президентов. Она нацелена на меня.
Позвольте напомнить вам, что у конгресса уже имеется средство, которое позволяет отказать президенту во втором сроке. Это средство называется выборами. А до следующих выборов осталось — подумать только — всего шестнадцать месяцев. Если же конгресс не в состоянии ждать так долго, он может подвергнуть меня импичменту, однако, поскольку мое преступление состоит лишь в том, что я попытался привить конгрессу чувство финансовой ответственности, не уверен, что этот номер у него пройдет. Отсюда и результат.
Видите ли, простая суть всей этой истории состоит в том, что я не намеревался идти на новые выборы. Быть вашим президентом это высокая честь и привилегия, однако добиваться их во второй раз я не собирался.
Однако эта поправка, нелепая и смехотворная, меняет дело.
Перед нами, что уж ходить вокруг да около, политика в наихудшем ее виде. И теперь я намереваюсь баллотироваться на второй срок, хотя бы из принципа. Я не могу позволить, чтобы мне — и всем будущим президентам страны — диктовали условия люди, из которых состоит худший, на мой взгляд, конгресс в истории Соединенных Штатов.
Я хотел бы сказать даже большее. Не думаю, чтобы с самых дурных дней Римской империи под куполом одного здания когда-либо наблюдалась подобная нынешней концентрация жульничества и беспринципности.
Знаете, произнес я эти слова — и до того у меня на душе полегчало!
Ну и, поскольку беседуем мы откровенно, я скажу вам и кое-что еще. Надеюсь, одержать в ноябре победу мне не удастся. Я не из тех, кто настырно лезет туда, где он никому не нужен. Однако принципы необходимо отстаивать, и, клянусь Богом, я собираюсь сделать это.
Меня ждет в Огайо прекрасная семья. И несколько совершенно прекрасных внуков, с которыми я вижусь недостаточно часто. Там стоит мой дом, у него имеется отличнейшая веранда, а на веранде — кресло-качалка. И скажу вам честно, мои дорогие сограждане-американцы, я не отдал бы все это за новые четыре года в Белом доме, даже если бы вы провозгласили меня пожизненным императором, заодно подарив мне бриллиант Хоупа[79] и кучу танцовщиц из Лас-Вегаса.
Я сожалею, что мы дошли до этого, но мы дошли и должны идти дальше.
А кроме того, я сожалею о том, что отнял время у вашего любимого телешоу. Спокойной ночи, мои дорогие американцы. Да благословит нас Бог и да сохранит Он Соединенные Штаты Америки.
Президент закончил, и в Овальном кабинете наступила полная тишина. Все замерли. Потом один из телевизионщиков начал хлопать в ладоши, и внезапно к нему присоединились все присутствующие, даже агенты Секретной службы, которые никогда никаких эмоций не проявляли, а уж аплодирующими их и вовсе никто отродясь не видел.
И президент Вандердамп, увидев это неожиданное проявление чувств, помрачнел и подумал: «О черт».
— Я была такой дурой, amor. Но теперь я твоя. Вся твоя, если ты примешь меня. Возьми меня, Митчелл. Возьми. Направь в меня твой «Нимиц». Сейчас!
— Хорошо, Конни, но знай: Добрым Дядей я больше не буду.
— Стоп.
— Что-то не так? — брюзгливо осведомился Декстер и уронил задыхающуюся Рамону Альвилар на атласные простыни президентской постели Кемп-Дэвида.
— Пятиминутный перерыв, — объявил Джерри, режиссер.
Затем он и Бадди подошли к Декстеру.
— У тебя все в порядке, Декс? — спросил Джерри.
— Да. Да, — с ноткой раздражения в голосе ответил Декстер. — Все нормально. А что? Вам что-то не понравилось?
— Нет-нет, — самым искренним, на какой он был способен, тоном заверил его Бадди. — Все хорошо. Отлично. По-моему, просто отлично.
— Лучше не бывает, — подтвердил Джерри. — Но я — может быть, только я, — не ощутил настоящего пыла. Я прав, Бадди?
— Ага, — ответил Бадди. — По-моему, прав.
— Понимаешь, это страстная сцена, страстная-престрастная, — продолжал Джерри. — Рамона, — Господи, — да она же вся горит. Ее, того и гляди, льдом придется обкладывать. А когда ты доходишь до реплики «Добрым Дядей я больше не буду», у тебя получается что-то вроде — не знаю, — ну как будто ты эсэмэску посылаешь.
И Джерри снова повернулся к Бадди:
— Верно?
— Думаю, да, — произнес Бадди с такой задумчивостью, точно он размышлял о некой поправке к Ньютоновой физике. — Пока я смотрел на Рамону, у меня у самого член разбух, а ведь я от нее в десяти ярдах сидел.
Декстер вздохнул:
— Все правильно. Простите, ребята. Я… думаю, у меня голова сейчас совсем другим занята.
— У тебя все путем? — участливо поинтересовался Бадди. — Моя помощь не требуется?
— Нет-нет. Все нормально.
Хотя какое уж там «нормально»? Не далее как вчера Декстер в очередной раз поругался с Терри по поводу приглянувшейся ей квартиры на Парк-авеню — «гребаной квартиры», как он теперь именовал ее в разговорах с женой. Терри отыскала ровно то, что ей требовалось: угол Парк-авеню и Семьдесят четвертой улицы, точка пересечения самых дорогих на планете широты и долготы. Двухуровневая квартира на первом этаже старинного теперь уже дома, представлявшая собой то, что принято называть «maisonnette».[80] Декстер в разговоре с женой высказал предположение, что у французов это слово означает «чудовищно дорогая».
— Четыре миллиона? Четыре миллиона долларов? Терри! Пресвятая Мария, благодати исполненная!
— Это Нью-Йорк, Декстер.
— Спасибо, что объяснила. А то я уж решил, что речь идет об алмазных копях Южной Африки.
— Ладно, — сказал Декстер. — Снимаем еще раз. Я с нее одежду зубами срывать буду.
— Вот это дело, тигр. — И Бадди хлопнул Декстера по плечу как мужчина мужчину. — Это по-нашему. И побольше энергии. Брось ее на кровать, введи в ее гавань свой «Нимиц», и дело с концом. Готовы, господин президент?
— Да, да, — ответил Декстер, стараясь всем своим видом показать, до чего ему скучно кувыркаться в постели с женщиной, которой журнал «Пипл» отвел в своем списке самых сексуальных женщин планеты Земля третье место.
Помимо квартиры ценой в четыре миллиона долларов, в голове Декстера Митчелла сидела и еще одна заноза: опубликованные этим утром «Ю-эс-эй тудей» результаты опроса. «Если бы выборы президента происходили сегодня, за кого бы вы проголосовали?» Ответ «За президента Митчелла Любшторма» шел первым — да еще и с тридцатипроцентным отрывом от того, что следовал за ним.
