Глашатай произнес спич…
— Достопочтенные граждане Лудена и прилегающих окрестностей, мир вашим домам и вашим семьям, да пребудет с вами Дух Господень! Сегодня продолжается процесс над несчастными сестрами из монастыря урсулинок, одержимыми нечистыми духами.
Тут злобная троица заголосила с энтузиазмом и нахальной основательностью. Толпа ответно зашипела. И словно на ее призыв стражники вывели откуда-то из-за кареты (видимо, за ней тащилась конура-прицеп) седеющего мужчину со связанными за спиной руками, отмеченного, несмотря на зрелый возраст, благородной красотой. В него полетели комья грязи, рачительно принесенные с собой злонравной чернью.
Красота пленника сочеталась с выражением унылого презрения. Полагаю, он побаивался смерти, внутренне надеялся на снисхождение, поэтому презирал окружающих не до конца.
— С помощью святой воды и обрядов матери Церкви нам предстоит не только укротить бесовские полчища, укоренившиеся в несчастных душах, но и выявить сообщников сатаны. — В этом месте глашатай, прекратив двусмысленные движения рукой, недвусмысленно повернулся в сторону седого красавчика. — Я, милостью Божьей королевский представитель Лобардемон, призываю вас, братья, со смирением и молитвами приступить к скорбному делу. — Рука опять задвигалась. — Во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Аминь!
— Врешь! Не-на-вижу, — хрипло обрекла протест в словесную форму наиболее возрастная девушка из заключенных в клеть.
Она сопроводила возглас впечатляющим жестом — рванула платье на груди и вывалила содержимое наружу… Неплохо, конечно… Но меня бы больше порадовало, если бы одержимой бесами была моя официантка! И с теми же внешними проявлениями.
— Выведите их! — постановил глашатай и замял бороду судорожными движениями.
— Два к одному, что этого седого чувака «плавят», его признают виновным и приговорят к сожжению на костре. Ставлю сотку! — крикнул я, обернувшись.
— Принимаю! — сдавленно возопил Хвича из задних рядов и даже, запрыгнув на стол, помахал рукой — мол, подтверждаю ставку, и тут же свалился, стянутый крючьями рук, ведь он мешал народу смотреть на помост.
— Перенос слушаний по делу — расход! — попытался дополнить я, но вряд ли Хвича услышал уточнение, что меня обеспокоило — сотку на ровном месте терять не хотелось.
— Бывший кюре собора Святого Петра Урбен Грандье! Ты признаешь себя виновным в соблазнении сих чад Церкви сатанинскими силами, коими ты их подвиг на похотливые мысли, чаяния и поступки?
Монахини, удерживаемые в общей сложности пятнадцатью стражниками, в ответ заработали бедрами, совокупляясь с воображаемыми партнерами. Глашатай Лобардемон в такт их конвульсиям ускорил руку. Мужики у сцены полезли в карманы. Короче, все занялись своими делами.
— Обвинения — ложь, — неубедительно выступил Грандье, пытаясь сохранять достоинство, — Виной моему бедственному положению наветы кардинала Ришелье, на которого вы работаете. У него личная неприязнь ко мне. Этих несчастных женщин до этого смехотворного процесса я не имел чести знать…
— Ты сам проговариваешься, — перебил его Лобардемон, — во-первых, сочувственно называя эти сосуды греха «несчастными», во-вторых, сам говоришь, что у тебя не было чести, а как известно, у слуг сатаны нет ни чести, ни достоинства, и в-третьих, ты называешь наш процесс «смехотворным», а смех древний атрибут твоего друга — дьявола.
— Все, что ты можешь, Лобардемон, это цепляться к словам. Настоящих доказательств у тебя нет, — огрызнулся высокомерный Грандье.
— Нет доказательств, говоришь. Братья, — обратился он к монахам, сжимавшим огромные кисти и кнуты, — поговорите с матерью Иоанной от Ангелов и выведайте у нее подробности греховного наваждения.
Один монах окунул кисть в бадейку и плеснул водой ей в лицо, а другой одновременно хлестнул бичом и попал ей в промежность. Мать Иоанна взвыла. Толпа ахнула, решив, что дьявола святой водой задели за живое. Мать Иоанна от Ангелов изрыгнула площадное словечко для затравки своей истории, а потом приступила к рассказу о своем падении:
— После молитвы на сон грядущим он появлялся в окне моей кельи в одной рубахе и без штанов…
— Мать Иоанна живет на третьем этаже и в стороне от водостока. — Лобардемон мгновенно обнаружил дьявольские улики против Грандье, но мать Иоанна от Ангелов их проигнорировала — она была увлечена своим, женским…
— Он возник без штанов и в прозрачной рубахе, и я видела все. Все-о-о-о-о-о-о видела… у него там! — завыла мать Иоанна, за что еще раз умылась и получила кнута.
Тут моя официантка принесла лапки. И вовремя. Мать Иоанна продолжила:
— И я увидела сквозь кружевной край его сорочки огро-о-о-о-о-о-омный, багро-о-о-о-о-овый, влеку-у-у-у-у-ущий…
В этом месте интригующего рассказа матери Иоанны от Ангелов некоторые зрительницы плавными движениями обеих рук стали очищать пыль с груди, в основном с сосков. При этом посматривали на красавчика Грандье, точно ожидая, что он прибежит и поможет своими ладонями. Моя официантка занялась тем же самым прямо перед моим носом.
Мать Иоанна выдержала умелую паузу:
— Увидела огромный, багровый, влекущий… закат. Женская часть общества разочарованно и недоверчиво загудела.
— А при чем тут закат? — вступился за их интересы Лобардемон.
— Он был прозрачный! — пояснила мать Иоанна.
— Закат прозрачный?! — удивился Лобардемон.
— Грандье! Грандье был прозрачный! Понимаешь, ты, кимвал бессмысленный! Грандье — бес, поэтому он прозрачный, бесплотный! Сквозь него я увидела закат, покрывший все небо. Огромный, багровый и влекущий закат. — Монахиня решила упразднить все непонятные места в своем рассказе. — Закат был влекущим, потому что звал броситься в его зарево, в пожар его вечерней страсти, а ведь тогда я бы выпала из окна, разбилась и умерла без причастия — наверняка попала бы в ад, а Грандье только это и нужно.
— И что он делал в окне?
Тут в допрашиваемой, до сей поры вроде бы готовой идти на сотрудничество с властями и церковными институтами, восторжествовал бес противоречия, и она пошла в отказку:
— Вот полено несмышленое! Пошел ты в анус к дьяволу!
— Ах, ты так?! — обиделся Лобардемон. — Тогда мы сейчас допросим твоих сообщниц. Сестра Клер де Сазери, в каком образе ты видела кюре Грандье?
— Образ-образ… Образина ты церковная! Целки-скуфейки! — поддразнила сестра Клер де Сазери монахов. — Ничего говорить не стану. Пусть вашим мамам в аду черти обмажут соски дерьмом гибралтарской макаки. А в их пез…х шелковичные черви спрядут нити для савана моего хозяина — сатаны!
Публика в ужасе зажала уши, чтобы не слышать столь изобретательные хулы. Лобардемон понял, что пора и власть употребить! Также пора и о бороде вспомнить…
— Давайте, ребята, — обратился он к монахам, — кропите греховодниц святой водой!
Но ничего путного, кроме ругательств и воплей, извлечь из одержимых не удавалось. Ни вода, ни бичи не помогали. Чувствовалось, что бесы находятся в отличной физической форме, прошли основательную «предсезонку», великолепно готовы тактически. Они старались не нарушать выработанную до процесса установку и поражали отменными морально-волевыми качествами, направленными на противостояние с нерешительными экзорцистами. Бесы не уступали им ни пяди игрового пространства человеческих душ.
Лобардемон понял, что проигрывает в этом тайме, и решил поменять тактику… Незаметным движением он приказал удалить Грандье в повозку.
— Хорошо, вы очень сильные и с вами интересно иметь дело, может, вы представитесь, как вас зовут? Давайте познакомимся поближе, — заискивающе обратился глашатай.
— Меня зовут мать Иоанна от Ангелов, — еле выдохнула изможденная женщина.
— Дура, как тебя звать, я знаю. Меня интересует имя того, кто сидит в тебе.
— Исакаарон — демон похоти, — басом представилось нечто изнутри мамаши Иоанны.
— А я Левиафан. У меня с гордыней полный порядок, поэтому я и не хочу с вами шибко много болтать, — просторечно выступил бес из недр души Клер де Сазери.
— Меня знают чуть хуже — я Грезий, — раздалось из третьей, самой молчаливой монахини.
— Так-так, приятно познакомиться, — льстиво захихикал Лобандемон. — Вы, я вижу, существа ученые — интересно было бы с вами на серьезные темы пообщаться.
— Спрашивай, — соблаговолил Исакаарон изо рта матушки Иоанны.
— Хотелось бы узнать…
Но тут глашатая перебил крик всеми позабытого Грандье:
— А когда умрет кардинал Ришелье?
— Ха! Напугал ежа голой задницей, — откликнулся Грезий. — Посложнее ничего не придумал? В сорок втором году умрет твой Ришелье. Но ты не увидишь этого — на восемь лет раньше сдохнешь. Даже не сдохнешь — сгоришь!
Последняя лягушачья лапка стала у меня в горле колом. Я выиграл!
