Линтон внимательно прочитал документ.
— Так что, видишь, сам я снова написать не могу.
— Может, и не надо?
— Понимаешь, я хочу сделать Дею приятное. Он в этом семестре ведет себя, как человек.
— Ладно, валяй.
И Данстейбл начал:
Уважаемый сэр! Не могу умолчать о том, каким утешением в моей скорбной и одинокой доле служат Ваши романы…
— Слушай, — решительно прервал его Линтон, — если ты думаешь, что я подставлю под этой бредятиной свое имя…
— Нет, это не ты пишешь, а вдова, у которой два сына погибли в Южной Африке. Фамилию потом придумаем. Пишешь?
С тех пор как мои дорогие Гарри Герберт и Перси Лайонел пали жертвами этой ужасной войны, меня поддерживают лишь страницы «Души Антони Каррингтона» и…
— Он что, еще что-то написал?
— Да. «Марципан».
— Точно? Как-то глупо звучит.
— Точно. В наше время книжка должна называться странно, иначе не купят.
— Ладно. Валяй дальше.
…«Марципана». Мне очень неловко Вас беспокоить, но, если Вы пришлете мне Ваш автограф, я буду Вам бесконечно признательна.
Ваша восторженная почитательница…
— Как бы ее назвать? Дороти Мэйнард сойдет?
— Надо что-нибудь аристократическое. Может, Хильда Фульк-Посонбаи?
Данстейбл не возражал, Линтон поставил под письмом красивый росчерк с завитушками.
Миссис Фульк-Посонбаи поселили на Хай-стрит в магазине канцелярских принадлежностей. Не самый подходящий адрес для особы голубых кровей, но с хозяином магазина Данстейбла и Линтона связывала дружба, а другого человека, который согласится передать им корреспонденцию, они не придумали.
Письмо для миссис Фульк-Посонбаи пришло на следующий же день. Одного у мистера Монтегю Уотсона было не отнять: он всегда отвечал быстро.
Мистер Монтегю Уотсон выражал глубокую признательность за теплые слова в его адрес, изложенные в письме от 19-го числа сего месяца, однако выражал сомнение в том, что их заслужил. Миссис Фульк-Посонбаи вряд ли черпала утешение в «Душе Антони Каррингтона» так долго, как она утверждает, поскольку роман вышел из печати всего десять дней назад, что же касается «Марципана», о котором она отзывается в столь лестных выражениях, мистер Уотсон подозревает, что ее скорбный дух поддерживала книга какого-то другого автора, ибо он такой не писал. Впрочем, мистер Уотсон надеется, что его роман «Марс и Пан» в той же мере способен излить бальзам утешения на страждущую душу.
Секретарь Моррисон плохо спал ночью и вложил в письмо изрядную долю яда.
— Опять сорвалось! — сказал Данстейбл.
— Брось ты это дело. Ничего не получится, — сказал Линтон.
— Я попробую еще разок. А не выйдет — придумаю еще что-нибудь.
Двумя днями позже мистер Моррисон ответил мистеру Хаббершему-Морли, проживающему на Парк-лейн, дом 3а, что мистер Монтегю Уотсон глубоко признателен за теплые слова и проч. Парк-лейн, 3а был домашний адрес Данстейбла.
На этом этапе переписка между Уотсоном и Данстейблом прерывается, а их отношения переходят в личную фазу.
Вечером двадцать третьего мистер Уотсон, задумчиво прогуливаясь по собственному лесу, был возмущен зрелищем мальчика. Он не любил мальчиков даже издалека и за оградой, мальчик же в имении, пугающий его фазанов, возмутил литератора до глубины души.
Он крикнул.
Пришлец замер.
— Эй! Ты! Мальчик!
— Сэр? — Нарушитель обезоруживающе улыбнулся и с видом парижского франта приподнял кепи.
— Чем ты занимаешься у меня в лесу?
— Я не занимаюсь, я гуляю.
— Подойди сюда! — взвыл романист.
Незнакомец робко попятился.
Мистер Уотсон решительно двинулся в его сторону.
Гость юркнул за дерево.
В следующие пять минут великий ум был занят исключительно поимкой гуляки. Однако тот ускользал, словно последняя строка неоконченной эпиграммы, и на исходе пяти минут окончательно пропал из виду.
Мистер Уотсон поговорил с егерем в выражениях, которые сей достойный муж с завистью вспоминал всю следующую неделю.
— Абарзование, — говорил он другу за кружечкой в местном кабачке. — Где уж нам так. Тут абарзование надобно.
В следующие пять дней монотонность его жизни скрашивали регулярные визиты разорителя птичьих гнезд — по крайней мере, других объяснений упорству непрошенного гостя у егеря не нашлось. Только страстный коллекционер отважится на такой риск.
Егерь свято верил, что всякий мужской индивидуум в возрасте до двадцати лет занят одним — собиранием птичьих яиц. После двадцати он, разумеется, переходит к браконьерству. Мальчику было на вид лет семнадцать.
На пятый день егерь его поймал и доставил к мистеру Уотсону.
Мистер Уотсон был краток и деловит. Он узнал юнца, из-за которого два дня промучился ломотой в костях.
Егерь добавил еще несколько уличающих фактов.
— Кажный день здесь был, сэр, кажный день. Ну, сказал я себе, это уж чересчур. И, сказал я себе, я тебя поймаю. И поймал.
Егерь отличался лаконичностью слога, достойной Юлия Цезаря.
Мистер Уотсон покусал перо.
— Не понимаю, чего вам, мальчишкам, надо, — с досадой проговорил он. — Ты ведь из школы?
— Да, — отвечал пленник.
— Я пожалуюсь воспитателю. Как твоя фамилия?
— Данстейбл.
— Корпус?
— «Дэй».
— Хорошо. Свободен.
Данстейбл удалился.
Следующий раз мы видим его в кабинете мистера Дэя. Мистер Дэй велел ему зайти сразу, как закончит делать уроки. В руках воспитатель держал письмо.
— Входите, Данстейбл. Мне только что пришла на вас жалоба. Сообщают, что вы забрались в чужие владения.
— Да, сэр.
— Не понимаю. Вы разумный мальчик, и как вас угораздило сделать такую глупость? И, главное, зачем? Вы знаете, что школа стремится избежать любых трений с соседями, и все же сознательно залезаете в лес мистера Уотсона.
— Больше не буду, сэр.
— Он прислал мне возмущенное письмо — вот, прочтите. Вы не станете опровергать то, что здесь сказано?
Данстейбл пробежал глазами по прыгающим строчкам.
— Нет, сэр. Тут все правда.
— В таком случае я должен строго вас наказать. Перепишете греческие числительные десять раз и покажете мне во вторник.
— Хорошо, сэр.
— Можете идти.
В дверях Данстейбл остановился.
— Да? — спросил мистер Дэй.
— Э… я рад, сэр, что вы всё-таки заполучили его автограф.
И он закрыл дверь.
Вечером, отправляясь спать, Данстейбл встретил старшего воспитателя на лестнице.
— Данстейбл, — сказал мистер Дэй.
— Да, сэр?
— Я решил, что лучше вам переписать первую оду из первой книги Горация. Греческие числительные — это все-таки многовато.
В Англии школы-интернаты, как правило, делятся на так называемые «корпуса», обычно называемые по имени старшего воспитателя («Дэнкрофт», «Блекберн» и так далее). (Здесь и далее — прим. перев.)
Королевское военное училище (ныне — академия) в Сандхерсте.
До недавнего времени в закрытых английских школах существовала полуофициальная «дедовщина»: младшие ученики поступали в услужение к старшим.
Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) — английский историк и писатель. Его фраза «Каждый школьник знает, кто взял в плен Монтесуму и кто задушил Атагуальпу» («О лорде Клайве и Уоррене Гастингсе») вызывала смех уже современников.
«Родни Стоун» — роман Артура Конан Дойла. Спенсер имеет в виду следующий отрывок: «Так вот, стал Боб супротив этого итальянского верзилы. Я и говорю: ‘Вдарь ему подвздошки, Боб’, — потому как я враз увидал, какой он пухлый, ну, что твоя ватрушка. <…> Итальянец ка-ак размахнется, а Боб как отскочит да как даст ему в толстый живот чуть повыше пояса, и, видать, всю свою силушку вложил в этот удар». (Перевод Н. Галь, Р. Облонской.)
