Герман Дробиз - Вот в чем фокус

В общем, хватит тебе там прозябать, перебирайся сюда, помогу по старой дружбе. Но поторопись, пото­му что я (но строго между нами!) не собираюсь долго оставаться. От залетающих из пустоты частиц я узнал, что есть такие атомы, в сравнении с которыми мой М-ский — деревня. Как наслушаешься про ту жизнь — хоть сейчас рви с орбиты. Но меня предупредили, что без приличного запаса энергии там делать нечего. Вот подкоплю и... В общем, торопись!»

«Н-скому атомному ядру от М-ского

Настоящим извещаем Вас о кончине бывшего Ва­шего сотрудника, впоследствии работавшего у нас на внешней орбите. По его просьбе ему был разрешен временный выход в пустоту с целью туризма и отдыха. К сожалению, он захватил с собой гораздо больше энер­гии, чем это разрешается при подобных выходах. Из­быточная энергия вывела его на произвольную траек­торию и ввергла в опасные столкновения... На днях трагическая аннигиляция вырвала его из наших рядов. Образовавшийся фотон, выполняя волю покойного, на­правляем Вам для церемониального поглощения. Искренне Ваше М-ское атомное ядро».

Я у нас в конторе — редактор стенной газеты. Выз­вал меня однажды директор и говорит:

—   Нам переслали письмо, и в нем утверждается, что наш директор — то есть я — окружил себя угодни­ками и подхалимами, действует по принципу «куда хочу, туда и ворочу», а никто и пикнуть не смеет. Велено, если факты подтвердятся, ударить по директору — то есть по мне — фельетоном в стенгазете. Но, конечно, если подтвердятся. Причем сам понимаешь: там, откуда письмо переслали, два раза не просят. Поэтому вот тебе это письмо — действуй, проверяй.

Взял я письмо и говорю:

—  Товарищ директор, есть сведения, что вы окру­жили себя угодниками и подхалимами.

Он говорит:

—   Сейчас выясним.

Нажал кнопку:

—   Всем немедленно ко мне!

Вскоре весь состав нашей конторы, что называется, высунув языки, сбежался в директорский кабинет. Ка­бинет, кстати, великолепный, по площади такой же, как все остальные наши комнаты, вместе взятые.

—   Ну-ка, окружите меня,— предлагает директор.— Плотнее, плотнее окружите. А теперь отвечайте това­рищу редактору стенгазеты: есть среди вас угодники и подхалимы?

—   Никак нет!— гаркнули собравшиеся в сто глоток, да так дружно, как будто каждый день репетируют.

—   Еще есть вопросы?— обратился директор ко мне.

—   Никак нет!

—   Что ж, кроме вас, все свободны.

Дождался я, когда все вышли, и говорю:

—   Товарищ директор, просто поражаюсь вашему чутью: как вы догадались, что факты не подтвердятся? Докладываю: письмо проверено, факты не подтвердились. Никаких угодников и подхалимов вокруг вас нет, при­чем это не чье-то единоличное мнение, а единодушный ответ всего коллектива. Передайте, пожалуйста, туда, откуда письмо прислали, что ударять фельетоном по директору — то есть по вам — не будем.

Директор тут же позвонил по телефону:

—   Андрей Петрович? Ваше поручение выполнено. Письмо проверено. Факты не подтвердились — как вы и предполагали. В который раз изумляюсь вашей про­ницательности. У нас есть мнение: фельетоном по ди­ректору не ударять. Так... Так... Ах, так? Обязательно выступим. Раз вы так считаете — какие могут быть наши мнения.

Положил трубку и говорит мне:

—   Он считает, что газете по этому вопросу все-таки выступить надо. Не подтвердились факты — и очень хо­рошо. Так и написать: факты угодничества и подхали­мажа медленно, но верно уходят в прошлое. А в нашей конторе ушли вообще. Радостно сознавать. И так да­лее. И написать, конечно, не фельетон, а такие, знаешь, мажорные заметки. С оптимизмом. Можно даже с юмо­ром.

—   Вы абсолютно правы,— говорю,— Обязательно с юмором. Можно написать, что знакомая нам по преж­ним карикатурам фигура подхалима, который при встре­че с начальством низко кланяется, ушла в прошлое. И если вы хотите увидеть, как раньше выглядели под­халимы, зайдите в секцию карате. Вот там, когда вхо­дит тренер, все как один складывают руки на груди, кланяются ему в пояс и бухаются на колени.

—   Нет,— говорит директор.— Это как-то надуманно. Какой-то сложный юмор.

—   Вы правы,— говорю.— Сложный и дурацкий. Из­вините, брякнул, не подумавши,— говорю, руки на груди складывая и падая на колени.— Виноват, виноват!

-— Ладно,— говорит он.— Чего еще придумал? По­стоял и хватит. Вставай. Это уж лишнее.

—   Вставать так вставать! А может, еще постоять? Мне не трудно.

—   Какой ты все же спорщик,— говорит директор,— Принципал. Вечно любишь свое доказывать. Ладно, если уж такой настырный — считай, переспорил: можешь еще постоять. Но не позже, чем до конца рабочего дня.

Едва прозвенел звонок, извещавший о конце работы, я, как пружина, с колен взвился и бегом к себе, пи­сать статью о том, что нет у нас в конторе фактов угодничества и подхалимажа. Ни так нет, ни сяк нет. Никак нет!

Борис Николаевич прожил на свете тридцать лет и в настоящее время работал старшим лаборантом в исследовательском институте. Имел жену и сына-первоклассника. Особым умом не отличался, характером же обладал отменным: тут тебе и доброта, и спокой­ствие, и трудолюбие, и честность. Ценил Борис Нико­лаевич жену, был внимателен к сыну, уважал коллег, терпеть не мог лентяев, жуликов, пьяниц.

Можете себе поэтому представить, как он был удив­лен и раздосадован, когда на пороге четвертого деся­тилетия уловил в своем характере новые, не очень приятные оттенки.

А началось с решительного пустяка: со вздрагива­ний при виде ценных вещей или при упоминании о та­ковых. Впервые он вздрогнул, увидев в «Спортивных товарах» бильярдный стол за восемьсот рублей.

—   Это что же, организациям продается?

—   Почему?— возразил продавец.— Всем желаю­щим. Хотите, и вы берите.

—   Квартира не позволяет, а то бы взял,— пошутил Борис Николаевич... и вздрогнул.

Следующий раз случился в универмаге, перед пред­метами, обозначенными как «крюшонница хрустальная производства Чехословакии». Этакие граненые лоханки в три лаборантских зарплаты ценой... Но особенно силь­ное дрожание вызвал алмаз в витрине ювелирного ма­газина, стоимостью в двенадцать тысяч триста шесть­десят два рубля. Борис Николаевич прочитал цену, по­смотрел на камень величиной с горошину и вздрогнул. И дрогнувшим голосом произнес:

—   Это... для кого же выпускают? Кто возьмет?!

—   Кому надо, тот и возьмет,— предположила про­давщица.

Через неделю специально зашел: нет алмаза.

—   Продали,— подтвердила продавщица.

Борис Николаевич опять вздрогнул.

Внешне он оставался спокойным и уравновешенным, так что никто о его мучениях не подозревал.

Вот он такой внешне спокойный возвращается с ра­боты, радушно здоровается с женой и сыном и садится пить чай. Он пьет чай, а жена вслух читает «Вечорку», такой у них обычай. Читает, кто умер. Полезные со­веты. Перенос автобусных остановок. И читает «Из зала суда»: некая Шелкопрядова, продавец молочного мага­зина в пригородном поселке Еловый Бор, подмешивала кефир в сметану, была разоблачена и получила пол­тора года.

Еще только начал слушать Борис Николаевич, а уж заранее знал, что вслух скажет и что про себя поду­мает.

—   Ворье проклятое,— говорит он вслух.

«В какой она, интересно, пропорции подмешива­ла?— думает он про себя.— Я бы сначала предельную пропорцию определил, на людях проверил: заметно ли? Деньги бы, конечно, дольше шли, зато полная безопас­ность...»

—   И поделом ей, воровке,— сурово говорит он.— Тут живешь на одну зарплату, а они крюшонницы хру­стальные покупают.

—   Крюшонницы — это что?— спрашивает сын, до этого молча сидевший перед телевизором.

—   Тебе, сынок, это еще рано знать,— усмехается Борис Николаевич.— Ты сиди себе и мультики смотри.

—   Чего смотреть, ничего не видно.

Сын прав. Трубка садится, надо менять ее или поку­пать новый телевизор.

Утром, в институте, его останавливает приятель:

—   Смотрел вчера детектив? Кто убил-то? Я так и не понял.

—   Я конца не видел,— хмуро отвечает Борис Ни­колаевич.— Трубка села.

—   Смени.

—   Денег стоит.

—   Ну вот, сразу — денег. У тебя сколько по диаго­нали?

—   Сорок семь.

—   Тогда все в порядке. Стакан спирта можешь от­лить?

Борис Николаевич молчит.

—   А,— вздыхает приятель.— Ты ведь у нас принци­пиальный.

Борис Николаевич молчит.

—   Ты ведь скажешь: спирт государственный. И ки­нескоп, скажешь, не твой.

Борис Николаевич молчит.

—   А чужое ты не берешь.

Борис Николаевич молчит.

—   Ты чего молчишь?— с надеждой спрашивает при­ятель.

С работы Борис Николаевич возвращается пешком: в руках ,у него обернутая в газету и обвязанная бе­чевкой хрупкая телевизионная трубка. От выпитого спир­та жарко, приятно и мысли скачут, как воробушки.