Тут гусары подхватили меня и с криками «ура»! стали качать и подбрасывать в воздух.
Мы бурно праздновали с товарищами победу над кузнечихой. Гусары поздравляли меня, многие хотели непременно самолично и во всех подробностях рассмотреть мое орудие, чтоб потом, вернувшись по домам, рассказать о нем друзьям и домочадцам.
Я в этом никому не препятствовал: ведь скоро нам предстояло идти в поход, и я знал, что не все из него вернутся. Поэтому как я мог отказать тем, кто, стоя на краю могилы, желал открыть для себя новые горизонты представлений о мире?
Прикомандированный к нашему эскадрону фельдъегерь сделал подробную зарисовку с моего орудия, затем попросил меня черкнуть на ней пару приветственных строк для его невесты, которая жила в Костроме и которой он хотел отправить эту зарисовку.
– Пусть моя Любушка увидит, с какими молодцами выпала мне честь служить! – раздувая щеки от гордости, сказал фельдъегерь.
Всю ночь мы кутили с офицерами и только под утро отправились по домам. Не успел я распрячь коня и приголубить свою хозяйку Авдотьюшку, как в дом постучали.
– Солдатик пришел, – испуганным шепотом доложила мне хозяйка, выполнявшая ко всему прочему еще и обязанности камердинера. – Вас зовет.
Я вышел в сени и увидел там Базиля, вестового нашего командира подполковника Ганича.
Базиля по-настоящему звали Василием, но с легкой руки подполковника в эскадроне его именовали на французский манер. Базиль сообщил, что Ганич требует, чтобы я немедленно явился к нему. Делать было нечего, я вскочил на коня, и мы поскакали к командиру.
Тут надобно заметить, что в эскадроне все очень уважали подполковника Ганича. Это был честный человек и заслуженный вояка. Будучи незнатного рода, он продвинулся по службе исключительно благодаря своей храбрости. Участвовал во многих кампаниях, получил ранение в голову, вследствие чего стал со временем слепнуть на левый глаз, но службу все ж таки не оставил. На строевых смотрах и пред начальством Ганич ходил без повязки на глазу, ставшем уже бесполезным, и только в походах в узком кругу товарищей надевал ее. За эту черную повязку мы иногда называли в шутку нашего командира Кутузовым.
«Подполковника Ганича портрет»
Прискакав к дому подполковника, мы с Базилем соскочили с коней и услышали звук пистолетного выстрела. Сквозь кусты из огорода поплыл голубой пороховой дымок. Тут же раздался еще один выстрел, и новый дымок выплыл из кустов.
– Проходите в комнаты, подполковник сейчас будут-с, – сказал Базиль и, заметив некоторое мое недоумение, добавил: – Не извольте беспокоиться: это они супражняют свой глаз в меткости. Всю ночь в карты резались, теперь отходют-с.
– Кто ж у него в мишенях?
– Мухи да стрекозы. А то и куру не пощадит.
В сопровождении Базиля я вошел в дом, поднялся по узкой лесенке на второй этаж и вошел в комнату, где квартировал наш командир. Базиль отправился за подполковником, а я стал осматриваться.
На стене висела карта Европы, вся изрисованная стрелками, а посередине комнаты стоял стол, поперек которого лежала сабля поручика Тонкорукова.
«Ах, вот в чем дело, – увидев саблю, догадался я. – Вот зачем подполковник вызвал меня. И ему уже известно о моей баталии с кузнечихой».
Кроме сабли в ножнах на столе находились две початые бутыли мадеры, несколько бокалов, миска с пряженцами и блюдо с жареной курицей, одна нога которой была вырвана и неизвестно где теперь находилась. Во всяком случае, даже кости от нее нигде не было видно. Зато там и сям можно было увидеть куски пирогов самой разной величины, пробки от шампанского и кучки пепла, выбитые из курительных трубок.
В коридоре раздались шаги, и Ганич вошел в комнату. Поначалу он не заметил меня, поскольку я стоял слева от двери. Я щелкнул каблуками. Подполковник встрепенулся и живо развернулся.
– А, это вы, поручик! – зрячий его глаз, черневший из-под кустистой брови, подобно норе барсука под заснеженным кустом, уставился на меня. – Ну, рассказывайте, как это вам пришло в голову учинить такое варварство! Неужто позабыли, что вы не в Азии находитесь?!
– Не понимаю вас, господин подполковник.
– Это ж уму непостижимо, какие безобразия вы вытворяете!
– Какие ж безобразия?
– Я уж не говорю о том, что мадам Клявлина со своим лупанариумом за нашим эскадроном, как нитка за иголкой, следует и новых барышень под свои знамена рекрутирует… Этому я не имею возможности воспрепятствовать… Но всему же есть пределы, господин поручик!
– Если вы имеете в виду вчерашнюю встречу с кузнечихой из Ремесленной слободки, господин подполковник, то на этот счет мы подписали с ней совместный меморандум… Она не в претензии.
– Не в претензии дело… – усмехнулся подполковник. – Она-то, конечно, не в претензии, а вот как мне местному обществу в глаза смотреть, когда мои офицеры публично учиняют этакие безобразия! Да это просто форменное язычество, немыслимое среди благородных людей!
– Вы правы, господин подполковник. Вчерашнее зрелище было действительно лишено высокой поэзии.
– Хорошо, что признаешь и глаза при этом не отводишь… Не то что некоторые… Впрочем, к тебе, поручик, я как раз особых претензий не имею – сам был молод, понимаю молодечество… Это даже, с одной стороны, и нужно гусарскую удаль показать… Как же без нее… Я и сам был хват по этой части, не чета вам… Но этот сукин кот… – подполковник схватил со стола саблю Тонкорукова и в сердцах бросил ее на пол. – Уж лучше бы не срамился!
– Как бы то ни было, кузнечиха не устояла против гусарского напора!
– Хорошо… Ну, а теперь рассказывай как на духу – каково тебе было? Натерпелся? – Ганич взял бутыль со стола и наполнил мадерой два первых попавшихся ему под руку бокала, – а ты, Базиль, – тут он сверкнул глазом на вестового, продолжавшего стоять в дверях, – иди и неси службу! Нечего тебе тут прохлаждаться! Да… И еще вот что… Принеси-ка нам, братец, еще мадеры!
Вестовой отправился исполнять поручение, а мы с подполковником выпили по бокалу, и я стал рассказывать о перипетиях схватки с кузнечихой. Ганич внимательно слушал. Когда речь шла о неудаче, постигшей бедного ротмистра Щеколдина, он страдальчески морщился, словно жестокие злоключения постигли не ротмистра, а его самого, а когда я рассказал, как кузнечиха со стоном упала к моим ногам побежденная, подполковник воскликнул «Браво!» и, не в силах сдержать свой восторг, порывисто обнял меня.
Потом он сказал:
– Распоряжусь, чтобы ротмистра Щеколдина как следует лечили в лазарете. Ничего, оправится еще, бедняга… А нет, так на минеральные воды отправим! Заслужил! А ты молодец, молод-е-ец! Отстоял честь гусаров, честь всего нашего полка! Ну-ка, теперь покажи и мне свое орудие! А то весь город его наблюдал, и только я, командир, не видел.
Ганич повернулся ко мне правым боком и, чтобы глазу было удобнее, наклонил голову.
Я расстегнул штаны.
– Ого! – удивился Ганич. – Да ты, поди, прилепил туда чего?!
– Да чего ж я мог прилепить?
– Не прилепил? Да-а-а… Богато одарила тебя природа-матушка, – подполковник уважительно закачал своей седеющей головой, не спуская своего глаза с моего уда.
Я засмеялся.
– Что смеешься? – сразу нахохлился Ганич. – Думаешь, у меня меньше?! Да я, к твоему сведению…
Чтобы не смущать своего командира и установить между нами человеческое равенство, я торопливо заговорил:
– Теперь, когда передо мной вы, мое орудие в знак уважения к вашим подвигам и летам в смиренном состоянии. Я даже стыжусь, что не могу пред вами им похвастаться! Но если б, господин подполковник, на вашем месте была дама, то тогда и впрямь было бы на что посмотреть!
– А… Вот ты о чем… – Ганич по-братски похлопал меня по плечу. – Да-а… тогда, пожалуй, это и вовсе было бы невероятное зрелище… Язычество… Куда от него денешься…
В комнату вошел вестовой Базиль с бутылью мадеры и блюдом вареных раков. Увидев меня, стоящего с приспущенными штанами пред подполковником, Базиль попятился.
– А ну-ка, погляди! – приказал Ганич вестовому и кивнул головой на мое орудие. – Видывал ли ты когда-нибудь нечто подобное? Что скажешь?
Базиль поставил бутылку и блюдо на стол, подошел ко мне и принялся внимательно разглядывать мое орудие.
– Ну! Каково? – воскликнул в нетерпении Ганич.
Базиль вместо ответа неопределенно пожал плечами.
Ганич, предвкушавший, что вестовой тоже придет в изумление увиденным, заметно расстроился. Он стал укорять подчиненного в том, что тот слишком бесчувствен и флегматичен.
– Да ты, братец, вообще, бирюк! Нету в тебе гусарского духу! Не-ету! – восклицал Ганич и лохматил бровь кулаком. – Бирюк, чисто бирюк! Хоть и нарек я тебя Базилем, а ты все равно посконным рязанцем остался!
Вестовой скромно ответствовал, что он не бирюк и что воинского духу в нем не меньше, чем в ком бы то ни было, но он не считает правильным изумляться уду боевого товарища.
