– Очень приятно, – робко пролепетал юноша, тряся пухлую Меценатову руку с длинными холеными ногтями. – Я очень, очень рад. Новакович много о вас говорил хорошего. Моя фамилия – Шелковников. Имя мое – Валентин. Отчество – Николаевич…
– Бабушку мою звали Аглая, – в тон ему сказал Кузя, свешивая голову с вершины шкафа. – Мопсика ее звали – Филька. Меня зовут Кузя. Познакомьтесь и со мной тоже и, если можете, – снимите меня со шкафа.
Шелковников с изумлением поглядел наверх и только теперь заметил Кузю, беспомощно болтавшего ногами.
– Простите, – смущенно воскликнул он. – Я вас и не заметил. Очень приятно. Моя фамилия Шелковников. Мое имя…
– И так далее, – сказал Кузя. – Снимете меня или нет?
– Не трогайте его, – схватил Шелковникова за руку Новаконич. – Это я наказал его за грубость нрава. Пусть сидит.
Вошла Анна Матвеевна с приборами на подносе, с двумя бутылками коньяку и скатертью под мышкой.
– Этого еще откуда достали, – ворчливо сказала она, оглядывая новоприбывшего. – Ишь ты, какой чистенький да ладный. И как это вас мамаша сюда отпустила?
Заметив, что гость окончательно смутился, Меценат попытался ободрить его:
– Не обращайте на нее внимания – это моя старая Анна Матвеевна. Она вечно ворчит, но предобрая.
Юноша вежливо поклонился, чуть-чуть прищелкнув каблуком, и почел нужным представиться старухе:
– Очень рад. Моя фамилия Шелковников, мое имя…
– Уху сварили, Кальвия Криспинилловна? – осведомился Мотылек, оттирая плечом нового гостя. – Знаешь, Телохранитель, у нас сегодня пикник в этой комнате. На ковре будем уху есть. Ловко?
– Взять бы хорошую палку… – добродушно проворчала старуха, – да и… А вы чего же, сударь, стоите? Присели бы. А лучше всего, скажу я вам, не путайтесь вы с ними. Они – враги человеческие! А на вас посмотреть – так одно удовольствие. Словно куколка какая.
– Ур-ра! – заревел Новакович. – Устами этой пышной матроны глаголет сама истина. Гениально сказано: «Куколка»! Мы сейчас окрестим вас этим именем. Да здравствует Куколка! Меня зовите Телохранителем, ибо я в наших похождениях охраняю патриция Мецената от физической опасности, а то птичье чучело на шкафу называется Кузя.
– Снимите меня, – попросил Кузя, обрадованный, что вспомнили и о нем.
– Сиди! Там наверху воздух чище. Дыши горным воздухом!
Новокрещеный Куколка, оглушенный всеми этими спорами и криками, не знал, в какую сторону поворачиваться, кого слушать…
Меценат ему показался самым уравновешенным, самым спокойным. Поэтому он деликатно протискался бочком сквозь заполнивших всю комнату Мотылька и Телохранителя, придвинул к Меценату стул и сел, осведомившись с наружно независимым видом:
– Как поживаете?
– Благодарю вас, – вежливо отвечал Меценат, пряча в седеющие усы улыбку полных и красных губ. – Скучаю немножко.
– А вы бы искусством занялись. Поэзией, что ли?
– Хорошо, займусь, – согласился покладистый Меценат. – Завтра же.
– Я еще молодой, но очень люблю поэзию. Это как музыка… Правда?
– Совершеннейшая правда.
– Скажите, это ваша фамилия такая – Меценат?
– Фамилия, фамилия, – подскочил Мотылек, протискиваясь между разговаривающими и фамильярно присаживаясь на оттоманку. – Наш хозяин сам родом из римлян. Происходит из знаменитого угасшего рода. В нем умер Нерон, и слава Богу, что умер. А то бы, согласитесь сами, неприятно было попасть в его сад в виде смоляного факела. А теперь это – какое прекрасное угасание! А? И от всей былой роскоши осталась только Кальвия Криспинилла – Magistra libidinium Neronis.
– Это… латынь? – простодушно спросил Куколка.
– Испанский, но не важно. Скажите, вы не родственник одного очень талантливого поэта – Шелковникова?
– Нет… Не знаю… А что он писал?
– Ну, как же! У него чудные стихи. Одни мы даже заучили наизусть. Как это?..
В степи – избушка, Кругом – трава, В избе – старушка Скрипит едва.
Чудесно! Кованый стих.
– Позвольте, – расцвел как маковый цвет Куколка. – Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы их знаете? Ведь я их даже не печатал!
– Помилуйте! По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится?
– Я в форменном восторге, – сказал сверху Кузя, позевывая. – Кисть большого мастера. Ни одного лишнего слова: «В степи – избушка!» Всего три слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами, далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей…
И Кузя замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку.
Мотылек сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал:
– А это: «Кругом – трава!» Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… «В избе – старушка». И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не такие ее годы. И действительно поэт тут же веско подкрепляет это соображение: «Скрипит едва». Кругом пустыня, одинокая старость – какой это, в сущности, ужас! Что ей остается? Скрипеть!
Меценат опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал:
– Да, да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел.
– Мотылек! – сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат. – Ты должен устроить эти стихи в какой-нибудь журнал.
– Обязательно устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится.
Новакович отвел Куколку в сторону и спросил шепотом:
– Ну, как вам нравится общество, в которое я вас ввел?
– Чудесное общество. Они все такие тонкие, понимающие…
– Еще не то будет. Вы коньяк пьете?
– Да… собственно, не пью…
– Ага! Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла?
– Для тебя еще буду на лед ставить!..
– Анна Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу.
– Врешь ты все, – проворчала скептическая старуха. – Он уж лет тридцать будет как помер.
– Ну, что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца… Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили…
– Да, неужто ж, верно, знал отца?! – зацепилась на удочку старуха. – Нешто ты тоже зарайский?
– Я-то? Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая…
– Бурая.
– Во-во. Серовато-бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. «Сережа, говорит, ты мне первый друг. Жалко, говорит, что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то был бы ты мне зятем».
– Скажете тоже! – застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть.
У Новаковича была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых невероятных вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним своим тоном мог поколебать недоверие самого скептического слушателя.
Почему-то из всей компании нянька Мецената отдавала предпочтение именно Новаковичу и даже изредка высыпала ему в карман целую сахарницу колотого сахару, который он ел, уверяя всех, что сахар придает крепость костям.
Приятелям он рассказывал:
– Отчего я такой сильный? Исключительно от сахару Да еще сырую морковь ем, как заяц. Поэтому медный пятак мне согнуть в трубку ничего не стоит.
– Ну, вот тебе пятак – согни его.
– Зачем же его портить, – хладнокровно говорил Новакович, опуская пятак в карман, – он мне на трамвай пригодится.
– Экий ты, братец. Ну, вот тебе еще пятак – согни.
– Вот спасибо. На первый пятак я проеду только туда, а на второй смогу вернуться обратно.
И второй пятак находил упокоение вместе с первым в широком кармане студенческих брюк Новаковича.
Куколка сидел притихший, широко раскрытыми глазами глядя на приготовления к завтраку, которые никак не вязались с «чопорным аристократическим домом», как характеризовал квартиру Мецената Новакович.
– Почему эта старуха накрывает завтрак на полу? – робко шепнул он Новаковичу.
– О, это странная история, – с готовностью объяснил Новакович. – у нее была семья из восьмидесяти двух человек, и все они один за другим умирали, и всех их она видела мертвыми на столе! И поэтому с тех пор стол, по ее понятиям, – святое место, которое не должно оскверняться икрой и коньяком!..
– Как это удивительно! – воскликнул Куколка. – Помоему, вот сюжет для жуткой баллады в стиле Жуковского.
– И очень просто! Вы бы записали, чтоб не забыть.
– Ей-богу, запишу.
Когда все, кроме забытого Кузи, улеглись на ковер спинами вверх и принялись за коньяк с икрой, Кузя взвыл:
