Герман Дробиз - Вот в чем фокус

—   Нет! Никуда вы не пойдете! Я не собираюсь един­ственным свидетелем оставаться!

—    Я не свидетель,— возразил Веретенников.— Я себе мимо шел, а вы тут выскочили, кричите: «Нельзя, нельзя!» А я и не собирался.

—   Неправда,— закипая от ярости, закричал встрепан­ный,— врете, врете! Вы живете в нашем доме, что я, впервые вас встречаю, что ли?

Веретенников достал сигареты, закурил.

—   Слушайте, а с чего вы вообще взяли, что мы свидетели?

—   Но мы же видели...

—   Но нас-то никто не видел. Идемте, обойдем через пустырь. И не думайте, что мы совершаем...— Он затруд­нился сформулировать.— Ему ведь уже не поможешь?

—   Да,— согласился встрепанный, продолжая топ­таться на месте.

—   Так идем?

—   Идем,— решился наконец встрепанный.

Но тут странный звук, исторгнутый из-под арки, приковал их к месту. Это был стон, хриплый, но при том не лишенный приятности вследствие загадочной ровности тона.

—   Агония,— еще раз объяснил Веретенников, но теперь было ясно, что уходить нельзя. Не успели.

—   Это из него душа уходит. Господи помилуй...— содрогнулся встрепанный.

—   Вы еще помолитесь.

—   Не знаю слов,— очень серьезно признался встре­панный.— А так бы в самый раз...

Стон повторился, на этот раз настолько музыкальный, что не оставалось никаких сомнений в его происхожде­нии. Свидетели переглянулись. Стон оборвался. Прошло несколько томительных мгновений... И трубный глас чудовищной силы грянул под низкими сводами:

—   Тум!.. Тум!.. Па-пам-пам...

Прямо на них шел труп, раздувая щеки и извлекая из своего сверкающего инструмента звуки, в которых, при всех погрешностях исполнения, можно было узнать «Свадебный марш» Мендельсона.

Выйдя из-под арки, он отнял губы от мундштука, хекнул, рывком освободился от геликона и бережно уронил его к ногам.

—   Ах, эта свадьба, свадьба... пела... плясала! — сообщил он радостным звонким голосом.— Мужики! Выпьем!

Он полез в карман пальто, пошарил там, а когда вытащил руку обратно, она оказалась вся обагренная черной под светом фонаря жидкостью.

—   Разбил...— обескураженно выговорил труп.— Му­жики! Не судьба.

Он взгромоздил на себя инструмент и побрел по тротуару, гулко ухая, на этот раз вроде бы невпопад, но Веретенников, внимательно вслушиваясь, узнал и вспомнил: это был сигнал, исполнявшийся в далеком детстве в пионерских лагерях и имевший словесный эквивалент, что-то вроде — «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!»

Он повернулся к встрепанному и развязно произнес:

—   Ну, вот, дурочка, а ты боялась.

Это прозвучало фальшиво, но, поскольку сейчас все, что ни скажи и ни сделай, будет фальшивым, он, на­стаивая на полном присутствии духа в себе, еще и щелч­ком послал вслед трупу непогашенную сигарету.

Впрочем, встрепанный этого оценить не мог: он уже бродил под аркой и разыскивал шапку.

«Уважаемая Останкинская башня!

С приветом к Вам столб со станции Разуваевка Восточной ж. д. Вы, наверное, получаете много пи­сем от таких, как я. Ну, извините. Но я не из любо­пытства к Вашей популярности, а задать серьезный вопрос.

Но сначала немного о себе. Я простой деревянный столб, работаю в осветительной сети. Освещаю перрон. Работа несложная. Лампочка в пятьсот ватт в жестя­ном конусе — весь мой инструмент. Станция маленькая, жизнь идет от и до. Скорые на Москву у нас не оста­навливаются, имеем два местных и один рабочий, вот и все наше расписание. Но не думайте, что жалуюсь на нашу провинциальную жизнь. Народ у нас хороший, простой, душевный. По телевизорам, благодаря Вам, чего только не видят. А когда гуляют по перрону, об­суждают, так что и я в курсе дела.

Но иногда берет тоска, потому что все интересные события происходят где-то далеко, у Вас в Москве или в других странах. А у нас в Разуваевке ничего не про­исходит.

Особенно бывает тоскливо, когда перегорает лам­почка и монтер Семенов по два-три дня ее не меняет, а вместо этого в полной темноте возле меня же целу­ется с девушками. Прижмет ко мне и целует. Еще он любит по вечерам сидеть с приятелями в палисад­нике и дуть пиво. Глядя на него, я удивляюсь: я мо­лодой, и он молодой, но он ни о чем не мечтает и сча­стлив. Чем же он счастлив, не могу понять. Меня же в такие ночи, когда темно и тихо, разламывает от то­ски. Так хочется вырваться и зашагать куда глаза глядят.

И вот возникает вопрос, с которым я и решил обра­титься к Вам: могу ли я, простой деревянный столб, когда-нибудь стать таким же известным, как Вы? Или это вообще невозможно? А если возможно, то что мне делать? Можно ли этого достичь у нас на станции или надо куда-то переезжать?

Напишите мне, если не секрет, с чего Вы начинали, кто помогал. Мы тут о Вас часто спорим. Некоторые говорят: чтобы стать как Вы, нужен талант. А некото­рые — только не обижайтесь — что все по блату. На­пишите откровенно и не смейтесь над моим письмом, ведь я еще молодой, свежий, недавно ошкуренный.

Старые столбы смеются над моими мечтами, а мне их философия противна и ненавистна.

Жду ответа, как темнота света.

С глубоким уважением неизвестный Вам столб».

«Дорогой столбик!

Прости, что долго не отвечала. Таких писем я дей­ствительно получаю немало.

Что тебе посоветовать? Конечно, старые столбы не правы: мечтать надо. Но, мечтая, не забывай, что у тебя и сейчас интересная и в чем-то даже творческая работа. Ты несешь людям свет! Пойми, можно быть счастливым и на скромном перроне маленькой стан­ции. А мечтать надо, в этом ты прав.

Прости, что пишу кратко, очень занята: трансли­рую три программы, на четвертой прохожу профилак­тику; снимаюсь в фильме, позирую фоторепортерам; принимаю делегацию бельгийцев на смотровой пло­щадке; в ресторане у меня деловые люди из Сканди­навии, с минуты на минуту жду японцев и мексиканцев.

С сердечным приветом твоя Башня.»

«Уважаемая Башня!

Ваше письмо получил давно, но стеснялся отвечать из-за Вашей занятости. Но все-таки решился продол­жить нашу переписку, если она Вам не надоела.

Вы пишете, сколько у Вас событий: и японцы, и профилактика. У меня ничего такого нет. Но Вы, конеч­но, правы, что моя работа приносит пользу людям. На днях одна девушка торопилась на поезд, уронила коше­лек, рассыпала мелочь, но, пользуясь моим освещением, собрала все до единой монетки. Поезд, правда, ушел.

Но хочу сказать откровенно, хоть и вижу, что моя работа полезная, счастья от этого почему-то нет. А мечты все больше кажутся несбыточными, и по-прежнему уг­нетает неподвижность.

Монтер Семенов женился. Недавно пришел ночью на перрон и стал биться об меня лбом. Но это Вам не­интересно. Вы, может, даже не дочитаете такое скуч­ное письмо. Ну, если дочитаете, очень прошу, ответьте. Ваши письма для меня как голос из того мира, о кото­ром я уже неизвестно зачем мечтаю. Я уже не такой молодой. Высох, побурел, затвердел.

Остаюсь искренне преданный Вам

столб».

«Милый столб!

Прости, опять задержалась с ответом. Много рабо­ты, и огромная почта. Но твои письма трогают меня, поверь, я принимаю твою судьбу близко с сердцу. Не хандри, дружок, и не стесняйся писать. Если не отве­чу в этом году, то в одном из ближайших — непремен­но. Извини, только что позвонили: надо меняться про­граммами с Парижем. Выше голову!

С наилучшими пожеланиями твоя Башня».

«Уважаемая Башня!

Давненько Вам не писал, да и о чем теперь? Смеш­но вспоминать глупости, которые я излагал Вам, когда был молодым, и которые Вы поддерживали во мне, советуя бодриться и верить. Когда-то смеялся над ста­рыми столбами, над их боязнью покинуть привычное место. Теперь сам в возрасте и понял наконец: ничего хорошего не будет, если все захотят стать знаменитыми и бросятся в столицы. Жизни столько башен не надо, ей столбы нужны, много столбов. Годы прошли, пока я созрел до этой мысли, и теперь я по-настоящему счастлив.

У нас перемены: снесли старый вокзал и построили новый, красивый. Есть и другие новости: в нашей осве­тительной сети появилась молодежь. Это, представьте себе, совсем другие столбы, не деревянные, а бетон­ные. Работают они хорошо, ничего не скажу. Но если бы Вы слышали, как они гудят по ночам! Мы так ни­когда не гудели.

Монтер Семенов ушел от жены, но далеко на нашей маленькой станции не уйдешь. Снова был ночью у нас на перроне. Бился лбом, но не о меня, а о новый, бе­тонный.

Думаю, этим письмом Вы впервые останетесь до­вольны: как видите, все мои переживания кончились.

С уважением Ваш столб».

«Мой старый друг!

Каждый раз отвечаю с опозданием. Работы все больше, а ведь и я моложе не становлюсь.

Разреши сказать откровенно: твое последнее письмо меня огорчило. Да, твои мечты были несбыточны, и если я прямо не писала об этом, когда ты был мо­ложе, то с единственной целью — не травмировать юную душу, а вовсе не для того, чтобы обманывать и утешать. Но теперь ты сам осмеиваешь мечты своей юно­сти и заодно — порывы новых поколений. Зачем? Не­сбывшееся есть у всех, даже у меня. Подумай над этим и не обижайся. За долгие годы заочного знакомства я при­вязалась к тебе. Пиши же, старый ворчун, не забывай.