Герман Дробиз - Вот в чем фокус

Он поочередно снимает туфли, растирает ступни, кряхтит.

—   Ходим-бродим, ходим-бродим,— шепчет он, обу­ваясь.— Стыд, стыд-то какой...

Забрасывает руки за спину.

—   Прощайте, молодой человек.

—   До новых встреч! До скорого свиданья.

Сутулый уходит по троллейбусным проводам. Руки

заброшены за спину, пальцы раздраженно мнут воздух, словно в каждой ладони зажато по резиновому мячику для развития мускульной силы. Турецкие туфли с легким свистом шаркают по проволоке.

—   В Ленинград, а? — кричит вдогонку босой.— Не пожалеете!

Сутулый не оборачивается.

«Неизлечим,— думает он про босого.— Абсолютно безнадежен».

«Вот чудак-человек,— думает босой про сутулого.— Нормальный, а лечится».

Он показывает вслед ему язык, после чего идет на­право, по трамвайному проводу. Проходит через весь центр города, постепенно выворачивая влево, и в конце концов снова оказывается на троллейбусной трассе. Затем, знакомым уже способом, по растяжке, он дости­гает стены огромного Зданияс многоколонным фрон­тоном. Ловко оттолкнувшись, перелетает на пожарную лестницу. Взбирается на крышу. Здесь луна ближе. Ее оранжевый лик разгорелся уже с необычайной силой, прихотливый рисунок теней все более становится похо­жим на прекрасное женское лицо. Спокойные, неподвиж­ные, очень глубокие глаза встречаются взглядом с чело­веком на крыше.

—   Я иду, иду,— бормочет он, с поднятой головой пересекая пространную многоступенчатую крышу, удиви­тельным образом не запинаясь на подъемах и не падая на спусках. Наконец он спотыкается, но именно там, где надо. Это противоположный край крыши.

Он спускается на несколько ступенек по висящей здесь лестнице. Пятки вновь нащупывают опору: кабель толщиной в полено вываливается из специальное оконца в стене и, на некотором расстоянии провиснув от собственной тяжести, взмывает затем ввысь, к теле­визионной мачте.

—   Я иду, иду к тебе,— повторяет он, подымаясь по кабелю, как воздушный гимнаст над цирковой ареной.— Я здесь, я иду.

В основании мачта широка, и лестница подымается ломкими отрезками, наискось, из угла в угол. Луна то слева, то справа, молча и сочувственно следит она за его подъемом, светя ему, как из заточения, через решетку конструкций.

Наступает высота, где мачту раскачивает ветер, а ступени идут вертикально, и вот самая верхняя пло­щадка ходуном заходила под ногами: выше — ничего, выше — она, ее спокойное задумчивое лицо...

Сутулый уже здесь, но теперь они не видят и не воспринимают один другого.

Перламутровым сиянием облиты двое на мачте.

—   Хорошо тебе? — спрашивает луна.

—   Хорошо-то хорошо,— отвечает сутулый,— Да ни­чего хорошего. Стыдно...

Он уходит. Босой остается один.

—   Хорошо тебе? — спрашивает она.

—   Да. А тебе?

Проходит неизвестно сколько времени, и она отвечает:

—   И мне хорошо. А теперь иди. Тебе пора.

Обратный путь он обычно помнит плохо, в нем на­растает беспокойство. Возвращаются прежние мысли.

—   Нет, все-таки это не чувство и даже не прихоть,— с горечью говорит он себе.— И даже не бред, а именно болезнь.

Провода успели побелеть от инея снова.

Он влезает в комнату, садится на подоконнике. Ни­чего не изменилось.

—   Мне повезло, что у нее поздняя и тяжелая работа, от которой она так крепко спит...— думает он, глядя на жену.— Бедняжка... Как славно, что она никогда не просыпается. А то бы замучилась: что за радость — жить с припадочным?

Жена дышит тихо и спокойно, как здоровый ребенок

Он ложится рядом и быстро засыпает.

Жена осторожно сползает с постели. Поправляет на нем одеяло. Запирает окно. Ежась от ледяной све­жести, идет в кухню. Луна светит теперь сюда.

Жена закуривает сигарету, забирается с ногами на табурет. Обхватив колени, она курит и глядит на луну, стоящую высоко над крышами.

С глухим воем проносится внизу первый троллейбус.

Она встает и смотрит вниз, на улицу.

Из-за угла выезжает велосипедист. Въезжает на тротуар, прислоняет велосипед к стене. Отмыкает ко­робочку, поворачивает рубильник. Вспыхивает малиновая надпись: «ГАСТРОНОМ».

Каждый день он ждет чуда. Утром он сбегает по лестнице к почтовым ящикам. Там должен быть конверт. Узкий, из необычайно твердой бумаги, с красивыми крупными марками, с круглыми и прямоугольными штем­пелями, с надписями на двух языках: русском и... Ни в одной другой стране мира у него нет знакомых, поэтому неясно, каким будет второй язык. Трудно также преду­гадать содержимое конверта. Это могут быть: пригла­шение на фестиваль фильмов в Италию, вызов на работу в секретариате ООН, валютный перевод за постановку пьесы в Париже и многое, многое другое. Шансы содер­жать то или иное у конверта абсолютно равны, так как адресат не имеет никакого отношения к кинематографу, никогда не писал пьес и не нужен Организации Объеди­ненных Наций ввиду полного незнания иностранных языков.

Но ведь он ждет чуда. Еще издали он пытается разглядеть, не белеет ли в щели почтового ящика. Белеет! Он достает конверт, отвернувшись. Мнет его в пальцах. Конверт, к сожалению, обычного формата, и марка на нем напечатана заранее. Он не мог прийти из другой страны. Что ж, и наша страна велика, и в ней немало возможностей для чудес. Это может быть сооб­щение о том, что ВДНХ награждает его автомобилем «Запорожец» за большие успехи в развитии бригадного подряда. Это может быть приглашение прийти и получить орден за участие в парашютном десанте на Северный полюс. Это, наконец, может быть давно ожидаемый ответ от знаменитого писателя. Шансы содержать то или иное у конверта абсолютно равны, так как ожидающий чуда имеет очень смутное представление о бригадном подряде, парашютистов видел только на фотографиях, а писатели, даже самые знаменитые, способны ответить только в том случае, когда сперва сами получат письмо.

Что ж, источником чуда не обязательно должны быть незнакомые люди и организации. Чудом могут одарить родственники и друзья. Это может быть приглашение от старинного друга, ведущего актера академического театра, народного артиста республики — приглашение на свадьбу его сына, которая состоится в банкетном зале ресторана «Звездный». Это может быть печальное сообщение о безвременной кончине восьмидесятитрехлет­него дедушки, проживавшего в Москве, и о том, что по завещанию дедушка оставил ему часть библиотеки, включая полных Конан Дойла, Джека Лондона и Жюля Верна, а также шахматы ручной работы и костяной нож для разрезания страниц. Это, наконец, может быть письмо от киевской тетки, где она сообщает, что выслала пле­мяннику шесть килограммов вишневого варенья в двойной целлофановой упаковке, и просит срочно сообщить, благополучно ли оно дошло. Все это может с равным успехом содержаться в конверте, так как знакомство адресата с народным артистом ограничено посещением спектаклей с его участием, и этого, пожалуй, недоста­точно для приглашения на свадьбу сына; а тетка живет не в Киеве, а в Кирове; дедушка действительно умер, но давно и ничего не завещав внуку.

Нет, предугадать чудо, затаившееся в конверте, не­возможно. И это тем более приятно: чудо на то и чудо, чтобы быть неожиданным.

Он обрывает конверт по краю, запускает в него пальцы и вытаскивает полоску папиросной бумаги. Тусклые от сильно побитой копирки буквы сообщают, что получателю сего надлежит приготовить свою собаку к очередной городской выставке, каковая состоится в парке культуры и отдыха шестнадцатого июня. Для этого ему следует не позже чем за неделю предъявить в клуб собаководства справки о прививках и уплате налога.

Подпись под письмом выглядит так: СГК.СДС. Он долго смотрит на нее. Никогда не расшифровать ему эту аббревиатуру. Никогда не прийти по означенному адресу. И шестнадцатого июня в парке культуры и отдыха напрасно будут ждать его прихода, задерживая парад, сдерживая на поводках гулко лающих догов и доберман- пинчеров, покрикивая вертлявым болонкам и пуделям: «Сидеть!», «Место!». Он не придет. У него нет собаки. И никогда не было. Мог ли он, никогда не имея собаки, ожидать письма из клуба собаководства? Конечно, не мог. Это совершенно неожиданное письмо. Это чудо. Это чудо, которого он ждет каждый день.

И оно явилось.

Умирал последний стеснительный человек на Земле. Конечно, он не был полностью уверен, что он последний, но, давно не встречая себе подобных, постепенно скло- t   нился к такому выводу. О том, что он единственный

стеснительный человек на Земле, он никому не говорил, так как стеснялся. И его соседи понятия не имели, с каким редким человеческим экземпляром им довелось жить через стенку.

Последний стеснительный человек на Земле умирал в одиночестве, так как в молодости постеснялся навязать свое общество какой-нибудь женщине, и не было сейчас возле его постели ни жены, ни детей. Он умирал в одино­честве и тишине, если не обращать внимания на музыку, доносившуюся от соседей; обращать же на нее внимание он стеснялся. Если он и не был самым последним среди стеснительных людей Земли, то наверняка был первым среди них.