Николай Иванович встал из-за стола, подошел к жене. Анечкины щеки горели румянцем сильного смущения.
— И вот это тебя волновало? — мягко спросил инженер. — Такая ерунда? Неужели нельзя было просто мне об этом напомнить?
— Я все-таки женщина, Николай Иванович! — гордо сказала Анечка. — Мне неудобно вам… напоминать… А вдруг ты… вообще не захочешь со мной регистрироваться?
Инженер нечутко расхохотался.
— Да пойдем хоть сейчас в загс!
Анечка просияла, поцеловала мужа в щеку и сказала воркующим голосом:
— Сейчас, Колечка, загс закрыт. Пойдем завтра утром. Хорошо?
— Завтра утром я не могу. У меня срочная работа.
— Ну послезавтра!
— И послезавтра не могу… Вот, может быть, на той неделе…
— Ну, я так и знала! — возмутилась Анечка. — С тобой еще двенадцать лет придется ждать! Тогда уж прямо на катафалке поедем в загс… оформлять отношения. Завтра утром идем — и слышать больше ничего не хочу! Я у себя на работе предупредила, что опоздаю.
— Честное слово, я не могу завтра.
— И слушать не хочу! Имей в виду, Колька: если завтра не пойдем в загс, я с тобой все следующие двенадцать лет не буду разговаривать.
Николай Иванович поднял руки кверху и сказал:
— Сдаюсь! Завтра утром пойдем жениться!
…Утром была чудесная погода: много солнца и легкий свежий ветерок в лицо. Анечка надела новый голубой костюм и была такая хорошенькая, что прохожие оглядывались и улыбались ей вслед. А Николай Иванович шел рядом с женой, небритый, с пузатым портфелем подмышкой, и ворчал:
— Ей-богу, Анька, я сегодня не могу жениться. Меня же ждут! Дойдем до трамвая, и я поеду, ей-богу!
Но Анечка крепко держала его за рукав пиджака и говорила:
— Никуда ты не пойдешь. И лучше молчи!
А сама думала с горечью: «Даже побриться не догадался ради такого дня!»
В приемной загса сидела небольшая очередь жаждущих скрепить свой любовный союз узами закона, и Николай Иванович снова заговорил, заявив, что он не намерен проваливать доклад замминистру из-за такой ерунды, как брачная регистрация двенадцатилетней давности. Но Анечка была неумолима. Они спорили горячим шепотом, а Анечка, рассердившись, даже ущипнула руку Николаю Ивановичу так, что он вскрикнул. Все в очереди стали смеяться, а один молоденький лейтенант сделал строгое лицо и сказал:
— Граждане, если вы решили разводиться — вам надо в суд идти!
…Наконец, процедура регистрации была совершена. Супруги вышли! из загса и вместе пошли к трамвайной остановке. Взволнованная, взбудораженная Анечка теперь испытывала чувство глубокого удовлетворения и умиления. Она шла, тесно прижавшись к Николаю Ивановичу, и уже не замечала, что он небрит, а виски у него совсем седые и костюм сидит мешком. Ей казалось, что рядом с ней идет тот, прежний Коля Новожилов, красивый студент, ловкий теннисист и танцор, с которым она целовалась, возвращаясь темными уютными арбатскими переулками домой с веселых вечеринок.
Они поравнялись с будкой, в которой сидела толстая сонная девица, похожая на деревянную белугу с витрины рыбного магазина. Девица торговала искусственными цветами — этими ужасными бумажными розами и сатиновыми ландышами, при одном взгляде на которые становилось грустно и холодно на душе.
Николай Иванович с любопытством стал осматривать скучный товар сонной девицы, и Анечка снова заволновалась.
«Господи! — тревожно подумала она. — Если он мне сейчас подарит бумажный цветочек, я разревусь, как дура».
Но Николай Иванович нашел как раз то, что было нужно: среди мертвых роз и ландышей живым красным огнем горел пучок свежей гвоздики.
— Последний, — сказала девица, похожая на белугу. — Ваше счастье!
Николай Иванович расплатился с девицей, взял цветы и с церемонным поклоном подал букет Анечке.
— С законным браком! — сказал Николай Иванович озорным голосом Коли Новожилова. — Примите, сударыня, от молодожена.
1946
Неразборчивый почерк
Первый час ночи. Москва начинает затихать. Троллейбусы бегут быстрее, и звезды горят ярче. Спокойный, прохладный ветер шарит по асфальту, деловито шуршит окурками, обертками от мороженого. Людей на улицах становится все меньше и меньше.
В операционном зале Центрального телеграфа тоже поубавилось народу, но все-таки у телеграфных касс еще толпятся очереди.
В одной такой очереди пятым стоит не молодой, но и не старый, очень солидный мужчина, с наружностью лектора, лысый, в золотых очках, в добротном темно-сером костюме. Подмышкой у него зажата рыжая помесь портфеля с чемоданом килограммов на пятнадцать весом. Ежеминутно он вытирает потное лицо большим шелковым темно-синим платком. Жарко!..
Телеграммы принимает телеграфистка неопределенного возраста, в пенсне на длинном сухом носу. Лицо у нее безразличное и невыразительное, как незаполненный телеграфный бланк.
Время от времени она морщится и берется за щеку. По-видимому, у нее болят зубы.
Телеграммы идут сплошь деловые, энергичные, хозяйственно краткие:
«Прием министра будет среду главк поддержал наш проект».
«Нажимайте банк переводом денег».
«Третий квартал запланировали 130 тонн берусь увеличение сообщите Максимову пусть срочно звонит Госплан».
«Тетя вылетает самолете встречайте пятого…»
Наконец, очередь доходит до солидного гражданина в золотых очках.
Телеграфистка берет у него бланк, долго читает, морщится, потом говорит громким, казенно-металлическим голосом так, что ее слышит весь зал:
— Очень неразборчиво написано, гражданин. Что это за слово?
Затылок солидного мужчины с наружностью лектора густо краснеет.
— Ко… кошечка… — говорит он чуть слышно.
— Громче, гражданин! Не слышу!
— «Кошечка» это!
По очереди проходит смешок.
— Какая же это «кошечка»? — таким же равнодушно-громким голосом заявляет телеграфистка. — Можно прочитать: «Катечка». А можно и «Котечка». Все, что хотите!
— Я хочу именно «кошечку»!
— Если хотите «кошечку», так и пишите «кошечку»… А это что у вас?
— Где, простите?
— Вот эти два слова!
— Прочитайте сами. Только прошу вас… нельзя ли про себя? Тут ясно написано.
— Очень неясно, гражданин! — еще громче говорит строгая телеграфистка. — Что это значит: «Обнимаю целую почку»?
— Не «целую почку», а «целую лапочку», — жалобным полушепотом поправляет «лектор» и вытирает вспотевшую и теперь уже совсем малиновую лысину платком.
— Какая же это «лапочка»? Прочтите сами, гражданин!
— «Обнимаю, целую»… Гм… Да!.. Я нечаянно «ла» не написал. Пропустил… сгоряча. Простите, я сейчас исправлю.
В очереди дружно смеются.
— Я не понимаю, — бормочет солидный гражданин, подавая исправленную телеграмму, — почему вам нужно, так сказать, предавать гласности… Глубоко личная телеграмма, а вы ее, так сказать, обсуждаете… на всю улицу Горького!
Телеграфистка поднимает голову, снимает пенсне, смотрит на багрового «лектора» презрительно-сверлящим взглядом и, отчеканивая каждое слово, режет:
— А зачем вы подаете такие телеграммы, которых сами стесняетесь?
Она надевает пенсне и снова принимается за работу.
— Теперь вы так написали вашу «лапочку», — говорит она спустя минуту, — что у вас получилась «лампочка». Что же вы, наконец, целуете, гражданин: лапочку или лампочку?
В очереди снова смеются. Кто-то сердито острит:
— Граждане, нельзя так долго лампочки целовать! Закругляйтесь.
— Я не виноват, что у меня неразборчивый почерк! — слабо защищается «лектор». — Позвольте, я это… исправлю, «лапочку»!
— Нет, гражданин, — решительно заявляет телеграфистка, — я не могу принять такую неразборчивую телеграмму. Возьмите новый бланк и перепишите все!
Солидный гражданин вздыхает и покорно отходит в сторонку. Через пять минут он снова появляется у окошечка:
