Собственно, подобное с нами случалось и когда мы не приглашали гостей – то есть в том смысле, что они собирались навестить нас, а мы увертывались. Время от времени так поступают буквально все – может быть, устав, может быть, сообразив, что по ошибке пригласили их не на тот день, а то и просто почувствовав, что подобное испытание выше их сил.
Вот так и произошло с Джонсами. Чарльз сам пригласил их провести у нас вечерок. Чарльз сам всякий раз, когда я испускала стон по этому поводу, говорил, что пригласить их когда-нибудь мы должны, а если сядем за карты или еще что-нибудь придумаем, будет не так уж и плохо. И сам Чарльз в день, когда они должны были приехать, вдруг представил себе за чаем, как старина Джонс излучает добродушие и орет так, что стены трясутся, а миссис Джонс жеманится и предлагает перекинуться в вист, – сам Чарльз заявил, что не вынесет этого. Во всяком случае, не сегодня! Ну, он не в силах! Ну, пусть на будущей неделе, но только не сегодня! Может, я позвоню, скажу, что он умер?
Меня бросало в жар и в холод, пока я объясняла, чувствуя, как они мысленно ловят меня на лжи, что, по-моему, у него разыгрывается насморк. Предлог, которым до меня наверняка пользовались миллионы раз, но, спорю на что угодно, это был единственный раз, когда на том конце провода меня заверили, что их это не пугает – они никогда ничем не заражаются и даже забыли, что такое насморк, а старине Чарльзу надо подбодриться, и пусть мы не беспокоимся – они сейчас выезжают.
В хорошенькое положеньице мы попали! Чарльз заявил, что потерял свое доброе имя. А я подумала (ведь звонила и ссылалась на насморк я), что потеряла свое. Стрелка на часах ползла и ползла к половине восьмого. И тут на меня снизошло озарение. Крайне удачное для ситуации. Чарльзу просто нужно как следует нюхнуть табака!
И сработало отлично, хотя мне и пришлось проследить, чтобы нюхал он добросовестно. К тому времени, когда явились Джонсы, распахнули окна, похлопали его по спине и сказали, что истосковались по хорошей партии в вист, он уже не тревожился за свое доброе имя. Его тревожила только мысль, не погубил ли он окончательно свой нос.
После этого зима текла достаточно спокойно. Насколько я помню, без заметных происшествий. Приезжали и уезжали друзья, играли в канасту, кошки сидели у них на коленях, мы беседовали о международном положении. Разве что тот вечер, когда кто-то отлучился в ванную и дергал, дергал, дергал… А в тот момент (к сожалению, акустика позволяла слышать дерганье в любом уголке коттеджа), когда мы имели обыкновение кричать в дверь, что надо не дергать, а потянуть посильнее и выждать, дверь гостиной отворилась, и вошла наша гостья с совершенно пунцовым лицом, сжимая в руке цепочку. Оборвалась, объяснила она. И ничего удивительного в этом не было – спусковой механизм нашего бачка постоянно заедало, и много лет люди дергали цепочку, словно звоня в набатный колокол.
Очень долго не случалось ничего выдающегося – до того вечера, когда мы поехали повидать друга Чарльза Аллистера, и Аллистер заинтересовал Чарльза йогой, Аллистер постоянно заинтересовывает Чарльза чем-то. Когда-то, когда Соломон и Шеба были еще котятами, он заинтересовал его стрельбой из лука, и они чуть не пришибли малышей. Как-то он предложил убрать большой камень за коттеджем с помощью динамита. К счастью для коттеджа, идея эта дальнейшего развития не получила. И вот теперь – к несчастью для меня – йога!
Сам Аллистер йогой не занимался, а просто прочел книгу о ней. Чертовски интересную книгу, сказал он, и пока я его слушала, мне самой захотелось ее прочесть. И я не удивилась, когда Чарльз сказал, что возьмет ее в библиотеке. Напугалась же я – по опыту зная, к чему приводят внезапные увлечения Чарльза, – когда, несколько раз глубоко ее проштудировав, он объявил, что берется за йогу.
Я поговорила об этом с бабушкой, которая имеет на Чарльза большое влияние. Но она, внимательно послушав его с очками на кончике носа, только посоветовала ему продолжать. Крайне интересно, сказала она, во всем этом что-то есть. Чарльз, конечно, сумеет многое почерпнуть. Будь она помоложе, непременно занялась бы йогой.
Вот так. Чарльз с бабушкиного благословения предавался медитациям по всему коттеджу и практиковал глубокое дыхание. Кошки важно восседали рядышком, тоже предавались медитациям и объявили, что у себя в Сиаме только этим и занимались. С минуты на минуту я ожидала, что увижу эту троицу в тюрбанах. Но тут меня вновь осенила идея.
Подобно табачной, ее породило отчаяние. Мы навестили друзей, которые тогда жили среди вересковых пустошей, и остались переночевать из-за скверной погоды. Чарльз блаженно повествовал о йоге – как она возвышает духовно… поднимает над всем материальным… вот он даже холода не чувствует. Что было удивительно, так как погода стояла минусовая.
Но я холод чувствовала. Когда мы отправились спать – без грелок, так как засиделись, а Чарльз сказал, что ввиду нечувствительности к холоду нам грелки и не нужны, – я совсем погибала. Часов около двух я выбралась из-под одеяла и накрыла его ковриками с пола, но разницы не было никакой. Я все равно погибала.
Чарльз, который, пока я вставала за ковриками, успел завернуться в кокон из трех четвертей одеяла, вновь сообщил мне, что не ощущает холода. Примат духа над материей, заверил он меня, со вкусом зарываясь носом в подушку. Мне тоже следует заняться йогой. Мне тоже следует прибегнуть к медитациям.
Я прибегла. Помедитировав, я ухватилась рукой за столбик кровати, старомодный, латунный, и выждала, пока рука не заледенела. А далее нежно ввинтилась в кокон в поисках Чарльза и с любовью прижала ладонь к его спине. Раздался громкий мучительный вопль… И Чарльз перестал интересоваться йогой.
Глава тринадцатая ПАЯЛЬНИКОМ И ЛОМОМ
В ту зиму бабушка потеряла Лору, своего попугая.
Бедняжка, по утверждению бабушки, не выдержала, когда в окно на нее посмотрел угольщик.
Все остальные называли причиной старость. Насколько помнили родные и близкие, Лора прожила у бабушки тридцать лет и попала к ней, уже переменив нескольких хозяев. Бабушка купила ее в пивной, исходя из убеждения, что попугаи в питейных заведениях (или, сказала она, приобретенные у матроса, если повезет) обязательно умеют разговаривать. И оставила ее у себя, даже когда выяснилось, что она – принципиальная молчальница, исключая сумасшедших воплей в часы еды. Бабушка объяснила, что грех держать птиц в злачных местах и вернуть ее ей не позволяет совесть.
И вот после кое-какого финансового урегулирования (бабушка, как она сама сказала бывшему владельцу, совсем не дура) Лора счастливо прожила у нее тридцать лет. А потом несколько месяцев чахла, теряла перья, начала хрипло покашливать. Когда мы напоминали бабушке об этих последних месяцах, о том, как тетя Луиза начала подливать виски ей в воду и привязывать грелку к клетке, а Лора все слабела и слабела, бабушка отвечала – вздор! Лора всегда страдала бронхитом зимой, заявляла бабушка. Ну а виски Луиза в ее воду всегда подливала (в ее, а не в свою, уточняли мы в присутствии посторонних ради сохранения репутации тети Луизы), и нечего нам спорить! Она же собственными глазами видела в окне толстую черную физиономию угольщика, бедняжка Лора перепугалась и вот – умерла.
Умереть она, бесспорно, умерла, и сделать мы ничего не могли – только договорились с другим угольщиком и предложили подыскать ей другого попугая. После чего (общение с бабушкой иногда требовало много сил) Чарльз и я свалились с гриппом.
Вначале, пока болел Чарльз, было еще терпимо. Хотя, по злосчастному стечению обстоятельств, в первый день его болезни мне пришлось поехать в город. Кошки, которые, когда я их оставила, радостно восседали у него на груди, наслаждаясь высокой температурой (в первый раз за всю зиму она Согрелась, сообщила Шеба), теперь огорченно ждали меня на окне прихожей. Чарльз их не покормил, пожаловался Соломон, негодующе взирая на меня сквозь стекло. Чарльз стонет, сообщила Шеба, и они спустились вниз, потому что терпеть такое невозможно.
Чарльз Их Не Выпустил, орал Соломон, считавший, что человек даже с двухсторонней пневмонией остается дома исключительно для того, чтобы весь день то выпускать их, то впускать обратно. Да и Чарльз тоже не был солнечным лучиком в доме. Когда я поднялась к нему, он сказал только (видимо, чтобы следователю легче было установить причину его смерти), что в три часа измерил температуру – тридцать восемь и девять!
Чарльз пролежал так три дня, героически кончаясь. По большей части согнув ноги в коленях, так как Шеба решила, что самое теплое местечко в доме – на кровати в уютной пещерке под коленями Чарльза, если он окажет ей любезность и согнет их. Слабым голосом он требовал еще пищи – не из-за того, что успел проголодаться, но просто к тому времени, когда он набирался достаточно сил, чтобы взяться за супчик или вареную камбалу, Соломон, не разделявший сентиментальные взгляды на братьев наших меньших, успевал все подчистить. А когда я спрашивала, как он себя чувствует, отвечал, что очень слабым, очень-очень слабым.
