— Ну, Миш, Миш, вставай, пора домой идти.
Я мычал, отпихивал мать руками и отворачивался к стенке. Мама начинала терять терпение. Тут на сцену выступил дедушка Ваня.
— Ты это, Михалн, не серчай, мы люди простые, ну и праздник опять же. Такой, значит, праздник. Ну, сама понимаешь… выпимши он. Дай ему проспаться. Вот. А как он очувствуется — так мы его сразу тебе…
Домой меня привели, когда уже начало темнеть. С большим пакетом пирогов с капустой, плюшек и банкой солёных помидоров. Больше я не пил аж до шестого класса, пока не пошёл на день рождения к своему однокласснику, где его мать здорово напоила нас домашним вином из чёрной смородины. Помню, что мой совершенно не выпивавший отец тогда сказал, обращаясь к маме:
— Нет, ну ты посмотри, куда он катится?! Сначала праздник Победы (ты не забыла!), теперь день рождения одноклассника, скоро и без повода начнёт закладывать за галстук!
Я представил себе, как буду закладывать за свой единственный, пионерский галстук и… промолчал.
* * *
Как я уже писал, первые, беспечальные годы моей нескладной жизни проведены были у няньки. И была у няньки дочь, двадцатилетняя Лариска. С Лариской было весело. Она умела есть сразу за обе, внушительных размеров, щёки. Иногда мне казалось, что будь у неё ещё пара щёк — она бы и за них ела с не меньшим аппетитом. Я безуспешно пытался ей подражать, но получалась только первая стадия — запихивание пищи. Потом я долго сидел, пытаясь хоть немного прожевать. Ничего не получалось. Лариска смеялась, тыкала пальцем в мою тугую, как барабан, щёку и приговаривала: «Жуй, Минька. Жуй-глотай». Я начинал давиться… Оставим, однако, эти физиологические подробности. Речь пойдёт совсем о другом. О детских мечтах, у Лариски была гитара, и она на ней бренчала. Пела песни, какие обыкновенно поют молодые и незамужние провинциальные девушки. И частушки пела. Как же без них. Правда, самые «наперченные» она при мне не пела, но и те, «дозволенные», я впитывал как губка. Среди них была одна совсем незамысловатая и нескладная, но почему-то запомнившаяся:
Моя Манька заболела
Перестала водку пить
А на дверях написала
Без пол-литры не входить.
Когда меня через пару-тройку лет в первом классе принимали в октябрята, именно этот шедевр я и исполнил на концерте детской самодеятельности. То есть сначала всё было как полагается: речёвки, стишки, прикалывание значков с портретом на белые рубашки, правильные песни, а потом., кто-то из педагогов предложил всем желающим детишкам выйти на сцену и спеть или сплясать просто так, от полноты свежих октябрятских чувств. В следующий миг я был уже на сцене и объявил, что могу сплясать «русского вприсядку» и, само собой, спеть. Заиграл школьный аккордеонист, ну и… всё случилось. Заслуженные мной аплодисменты потонули в хохоте. Присутствовавшая на празднике (черти её принесли) заврайоно, багровая от смеха, прокряхтела: «Бойкий сынок у Ларисмихалны, даром что мать-милиционер хулиганов воспитывает». На следующий день, когда мама вернулась с работы… но я опять отвлёкся. Вернёмся к детским мечтам. Злокозненная Лариска научила меня ответу на один из «стандартных» взрослых вопросов, задаваемых маленьким детям, — кем я буду, когда вырасту. Программа состояла из четырёх пунктов — быть холостым, пить водку, играть на гитаре и петь частушки. Как-то так получилось, что родители, вечно занятые работой, меня никогда не спрашивали о моих «планах на будущее», гостей (а взрослые гости основные задаватели этого идиотского вопроса) в нашу комнату в коммунальной квартире приходило мало, поэтому случая обнародовать эту программу мне не представлялось до… Впрочем, всё по порядку. В то лето меня повезли к бабушке и дедушке на Украину, в небольшой уютный городок Новоград-Волынский. В обычную школу я ещё не ходил, но уже поступил в первый класс музыкальной, и ожидалось, что дедушка финансирует покупку пианино для одарённого (а какого же ещё) внука. То есть дедушка ещё о своём решении не знал, но бабушка ясно дала понять маме, что переговоры по этому вопросу в тупик не зайдут. Я был далёк от переговорного процесса, да и вообще успел не полюбить музыкальную школу, но кто об этом спрашивает ребёнка? А уж ребёнка в еврейской семье… Надо признаться, что я вообще плохо понимал, о чём говорят бабушка с дедушкой, поскольку говорили они на адской смеси идиш с вкраплениями украинских слов. Для бесед со мной они переходили на русский. По крайней мере, так им казалось.
— Ну, Миша, что бы ты хотел иметь на обед? — спрашивала бабушка, плавно растягивая слова.
— Я хочу щей, бабушка, — отвечал я.
— А цыплёночка? — не унималась бабушка.
— Не хочу. Хочу щей. И горбушку чёрного хлеба с подсолнечным маслом и солью. И капусту… квашеную.
Бабушка мрачнела.
— Лариса, чем ребёнок у вас там питается, чтоб он был мне здоров? Что это за еда такая?! Ты посмотри на него — чистый кацап. И говорит как кацап и ест как кацап.
И мрачно добавила, обращаясь ко мне:
— Иди, гуляй, кацапская морда. Будешь есть, что дадут.
И я ел, вернее, давился куриными ногами величиной с мою собственную, бульонами такой крепости, что в них нельзя было утонуть, как в Мёртвом море, и крупнокалиберными варениками с вишней. Ничего не попишешь — я приехал из «голодной России» и должен был «набрать на свои рёбра хоть что-нибудь», как говорила бабушка, за время родительского отпуска. Такая у меня была легенда, и я ей вполне соответствовал. Любимым моим занятием было (добрый мальчик) — задрать перед бабушкой майку и втянуть живот так, что проступали все рёбра и даже позвонки. Бабушка, глядя на мой маленький атлас опорно-двигательной системы, украдкой смахивала слезу и шла на кухню печь очередные пироги. Не будем, однако, о грустном. Обычно на второй или третий день после нашего приезда в гости к бабушке с дедушкой приходили соседи, чтобы посмотреть на нас, приехавших «с Москвы», посудачить о том о сём, поудивляться моему московскому выговору и отведать бабушкиных печений вместе с вишнёвой и сливовой наливками. Гостей я любил. Пока они болтали, можно было объедаться вишнёвым вареньем. Правда, потом для меня наступал час икс. Меня отрывали от любимого варенья и начинали демонстрировать гостям. В этот приезд гвоздём программы был рассказ о моём поступлении в музыкальную школу. Рассказывал дедушка со слов родителей. Родители толком рассказывать не умели, поскольку в их языке таких превосходных степеней для описания этого достославного события просто не имелось. После того, как гости были совершенно уверены дедушкой в том, что я поступил в одну из лучших музыкальных школ страны, скорее даже не школ, а консерваторий, и моя блестящая музыкальная карьера совершенно и бесповоротно решена, был объявлен мой музыкальный номер. Я немного застеснялся, даже заупрямился, но был незаметно ущипнут мамой за филейную часть и добровольно, с охотой, исполнил песню «Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок», с которой поступал в школу Успех таки был. Когда стихли аплодисменты, один из друзей дедушки, ветеринарный врач местного колхозного рынка дядя Петя не преминул заметить, что Пьеха, которая в ту пору часто выступала с этой песней, просто отдыхает. Бабушка, победно взглянув на публику, вдруг изобразила на своём лице лёгкую озабоченность и задумчиво произнесла:
— Вот только мы не знаем, что делать, — ребёнок принят по классу фортепиано, а тут… ещё и вокал.
— Будет сам себе играть и петь, — сказала соседка. — А что вы думаете, двойные ставки на дорогах не валяются.
Все закивали. Никто из присутствующих не видел двойных ставок, валяющихся на дорогах. В принципе, вечер можно было считать удавшимся, но тут дедушке пришло на ум спросить любимого внука о творческих планах.
— Ну, чахотка (дедушка звал меня чахоткой из-за моей худобы), кем ты будешь, когда вырастешь?
Откуда было мне знать, что дедушка хотел спросить о том, что мне нравится больше — карьера певца или пианиста… Только об этом! Увы, я подробно изложил всю программу, заложенную в меня Лариской. Но гостям, по-моему, понравилось. Во всяком случае, меня просто услали спать, не тронув и пальцем. Родителям, может, и досталось, но они ни тогда, ни потом мне не жаловались.
С тех пор прошло без малого четыре десятка лет. На гитаре я играть так и не научился, водку практически не пью, холостяком… эх, да что там говорить — только частушки, которые я иногда с удовольствием пою, позволяют мне считать, что не всё так плохо… как хотелось бы.
* * *
Частушки в моем детстве пели часто. Особенно на свадьбах. Свадьбы у нас в Серпухове были развесёлые и многодневные. Кажется, на второй или третий день хозяева и гости вставали из-за столов, брали гармониста за гармонь, выстраивались в колонну и, провожаемые плачущими от радости соседями, отправлялись бродить по улицам, распевая «Ой, мороз-мороз», «По диким степям Забайкалья», ну, и, конечно, частушки. Ходили с ряжеными. Обычно ряженых было трое: милиционер, пастух и доктор в белом халате. Милиционер просто шёл. Шёл, как мог. Пастух периодически щёлкал кнутом и заполошно вскрикивал: «Девки! Вашу маму! Не раз… бр… блядаться!» И вообще, шутил всячески. А вот доктор шёл с огромной бутылью первача и наливал встречным за здоровье молодых. Встречные, надо отдать им должное, редко отказывались. За здоровье молодых можно было не беспокоиться — оно прибывало и прибывало. Надо сказать, что стопку самогона надо всё же было отработать — сплясать или спеть частушку. Ну, это всё была преамбула. Так вот, было мне лет… не помню сколько. Ну, столько, сколько бывает, когда учишься в пятом классе. Шёл я с папой по улице нашего микрорайона аккурат в музыкальную школу. То есть дойти-то бы я и сам смог, но… прогуливал я безбожно эту самую школу, и папа шёл сдавать меня, стервеца, с рук на руки педагогу по классу фортепьяно. И повстречалась нам свадьба… Нет, папа мой частушек не пел, да и мне бы не поздоровилось. А вот разбитная бабёнка, встретившаяся свадебной процессии, приняла на внушительных размеров грудь полный стакан огненной воды и заливисто спела, глядя прямо в глаза гармонисту:
