— Я и не знала, что вы социалист, — удивилась светская дама.
— Я тоже, пока не начал говорить, — согласился малоизвестный поэт.
— А в следующую среду вы будете превозносить индивидуализм, — рассмеялась светская дама.
— Очень может быть, — согласился малоизвестный поэт. — Душа способна говорить разными голосами.
— Налью-ка я себе еще чашку чаю, — решил философ.
НАБЛЮДЕНИЯ ГЕНРИ
(Перевод В. Вебера)
Эту историю среди прочих рассказал мне официант Генри — или, как он теперь предпочитает называться, Анри — в длинном зале ресторана в отеле «Риффель-Альп», где я провел тихую неделю в межсезонье, разделяя в гулкой тишине пустого заведения общество двух старых дев, которые целыми днями испуганно перешептывались друг с другом. Построение сюжета, использованное Генри, я отмел, сочтя его дилетантским: начинал он с конца, переходил на начало и заключал серединой. Что же касается остальных особенностей его довольно своеобразного повествования, то их я пытался сохранить, и мне кажется, получились те самые истории, какие он бы и рассказал, если бы излагал все по порядку.
Что ж, надо быть честным, первым моим местом работы была кофейня на Майл-Энд-роуд, и я этого не стыжусь. Всем приходится с чего-то начинать. Юный Копчушка, как мы его называли, — настоящего имени у него не было, или, во всяком случае, сам он его не знал, а это прозвище ему очень даже подходило — всегда продавал газеты между нашей кофейней и мюзик-холлом на углу. Иной раз, если уж возникало настроение, я брал у него газету, а расплачивался, если не было хозяина, кружкой кофе и кое-чем из того, что оставалось на тарелках посетителей, — и такой обмен нас обоих устраивал. Паренек был ушлый даже по меркам Майл-Энд-роуд, а это — неплохая рекомендация. Он умел высматривать нужных людей, не упускал из виду того, что не предназначалось для его ушей, и время от времени давал мне полезные советы насчет скачек, за что получал шиллинг или шестипенсовик, в зависимости от результата. В общем, как вы понимаете, парень был не промах.
И в один прекрасный день он вдруг входит к нам с таким видом, будто все здесь принадлежит ему, а с ним под руку девчонка, этакий бесенок, и оба усаживаются за столик.
— Гарсон! — кричит он. — Какое сегодня меню?
— Меню сегодня такое, — отвечаю, — что ты сейчас же уберешься отсюда вон, пока я не вывел тебя за ухо, а это — я говорил про девчонку, конечно, — немедленно вернешь туда, где взял.
Девчонку он нашел себе хорошенькую, даром что замарашку — глазища огромные и круглые, волосы рыжие. Во всяком случае, в те времена такие волосы называли рыжими. Нынче этот цвет вошел в моду у дам высшего света — вернее, они стараются как можно точнее его воспроизвести, — и теперь его называют золотисто-каштановым.
— Энри, — говорит мне Копчушка, даже глазом не моргнув, — боюсь, ты забываешься. Когда я стою на краю тротуара и кричу: «Экстренный выпуск!» — а ты подходишь ко мне со своим полпенсом, то хозяин ты, и я обязан тебя обслужить. А когда я прихожу в твое заведение, заказываю угощение и плачу за него, то хозяин — я. Усек? Так что принеси мне жареной грудинки и два яйца вкрутую, только свежих, ты уж проследи. А для леди — жареную треску покрупнее и кружку какао.
Что ж, он говорил правильно, да и всегда отличался здравым смыслом, поэтому заказ я принял. Нечасто приходится видеть, чтобы кто-нибудь так расправлялся со всем, что ему подавали. Да, на девчонку стоило посмотреть. Видать, не один день она ничего толком не ела. Умяла большую треску за девять пенсов вместе со шкуркой, а потом два ломтика жареной грудинки, по пенсу каждый, и шесть кусков хлеба с маслом — мы называли их «ступеньками», — и две полпинты какао — этого вполне хватало, чтобы насытить человека, ведь мы варили его как положено. Судя по всему, Копчушке в тот день улыбнулась удача. Он так уговаривал подружку есть и не стесняться, будто речь шла о бесплатном угощении.
— Возьми яйцо, — предложил он, как только грудинка исчезла с тарелки. — Съешь одно из этих яиц, и тогда уж ты будешь совсем сыта.
— Кажется, я больше уже не могу, — отвечает она после короткого раздумья.
— Что ж, ты лучше знаешь свои возможности, — говорит он. — Может, тебе и обойтись без него. Особенно если ты не привыкла жить на широкую ногу.
Я порадовался, когда они закончили, потому что меня тревожило, как он будет рассчитываться. Но он преспокойно расплатился, да еще дал мне полпенса на чай.
В тот раз я обслужил их впервые, но, как вы сейчас услышите, этим наше знакомство не закончилось. Он и потом часто приводил ее к нам. Кто она и откуда, Копчушка не знал, да и она тоже, так что они вполне подходили друг другу. Она рассказала ему только то, что сбежала от одной старухи, которая жила где-то в Лаймхаусе у Темзы и частенько ее колотила. Он устроил ее у бабки, проживающей на чердаке в том же доме, где ночевал он; когда представлялась такая возможность, научил выкрикивать: «Экстренный выпуск!» — и нашел угол, где она могла продавать газеты. Мальчиков и девочек на Майл-Энд-роуд нет. Они либо малыши, либо взрослые люди. Копчушка и Морковка — как мы ее называли — воспринимали себя парой, хотя ему не могло быть больше пятнадцати, а ей едва исполнилось двенадцать. Его влюбленность сразу бросалась в глаза, хотя, конечно, никаких нежностей он себе не позволял — не его стиль. Он следил за тем, чтобы она вела себя как должно, и ей приходилось с этим считаться, что, надо полагать, шло ей на пользу, он в случае чего задавал ей трепку и нисколько из-за этого не переживал. У простых людей это принято. Чуть что не по ним, они отвешивают своей старухе увесистую затрещину, ну, вот как мы с вами выругались бы или запустили в нашу миссис рожком для обуви.
Из кофейни я ушел, подыскав себе место в Сити, так что не видел их обоих лет пять. В следующий раз мы встретились в одном ресторане на Оксфорд-стрит — дилетантском таком заведении, где всю работу делают женщины, ничего не смыслящие в нашем деле; в рабочее время они либо сплетничают, либо флиртуют. Такие рестораны я называю «рестораны любви». Тамошняя белобрысая управляющая никогда тебя не слышала, если ты к ней обращался. Куда больше ее интересовали слова, которые нашептывал ей через прилавок какой-то занюханный старый хрыч. Официантки считали, что хорошая работа — это по часу беседовать с посетителями, заказывающими чашку кофе за два пенса, и выглядели обиженными и оскорбленными, если кто-то осмеливался заказать что-либо более существенное. Завитая кассирша целыми днями любезничала через свое окошечко с двумя молодыми билетерами из Оксфордского мюзик-холла, которые приходили по очереди, сменяя друг друга. Иногда она отрывалась от этого занятия, чтобы получить деньги с посетителя, а иногда и нет. Мне доводилось работать в самых разных местах, и официанты вовсе не такие слепые совы, как принято думать. Но никогда в жизни я не видел одновременно столько любезничающих парочек, как там. Эту мрачную, темную дыру влюбленные, похоже, находили чутьем и просиживали там часами над несколькими чашками чаю и пирожными ассорти. Идиллия, подумают некоторые, но меня лично это зрелище угнетало. Появлялась там одна девушка странного вида, глаза красные, а руки длинные и тонкие — от одного взгляда на нее у меня мурашки по коже бежали. Она регулярно приходила со своим молодым человеком, бледным нервозным юношей, в три часа пополудни. Более забавного проявления любви я не видывал. Она щипала его под столом и колола шпилькой, а он сидел, не сводя с нее глаз, точно она — тарелка с дымящимся стейком, поджаренным с луком, а он — голодный бродяга по другую сторону окна. Это удивительная история, как я узнал потом. Как-нибудь я ее вам расскажу.
Меня наняли «на тяжелую работу»; но, поскольку самый тяжелый заказ, о каком я там слышал, состоял из холодной ветчины и курицы — за ней приходилось по-тихому бежать в соседнюю харчевню, чувствовалось, я нужен им больше для виду.
Я проработал там уже две недели, и мне у них порядком поднадоело, как вдруг в зал вошел юный Копчушка. Сперва я его и не признал, так он изменился. Помахивающий тросточкой с серебряным набалдашником, — они тогда как раз вошли в моду, — в шикарном клетчатом костюме и белом цилиндре. Но что меня больше всего поразило, так это его перчатки. Ну, моя внешность, видимо, не претерпела таких перемен, потому что он тут же меня узнал и протянул руку.
— Да это же Генри! — воскликнул он. — Значит, ты продвинулся в жизни.
— Да, — отвечаю я, пожимая ему руку. — И не стану грустить, если продвинусь еще куда-нибудь из этой лавочки. А ты, похоже, кое-чего добился?
— Есть такое, — отвечает он. — Я стал журналистом.
— Вот как? — говорю я. — И по какой же части? — Я их немало повидал за те шесть месяцев, пока проработал в одном заведении на Флит-стрит. Там в манере одеваться не наблюдалось такого великолепия, если можно так выразиться. Новый наряд Копчушки тянул на кругленькую сумму. Одна только галстучная бриллиантовая булавка обошлась кому-то — если не ему самому — фунтов в пятьдесят.
