СИДОРОВ. А вот сколько вам.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это немного.
СИДОРОВ. Вы у меня не один.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А кто это у вас на червонцах вместо Ленина?
СИДОРОВ. Не выпендривайтесь, а то и этих не дам.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Тогда распишитесь вот здесь.
СИДОРОВ. Голуба, вы же знаете, я неграмотный.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы крестик поставьте.
СИДОРОВ. А вы — нолик.
Занавес
ГРОЗНЫЙ. Ну что, смерды вонючие?
Бояре падают ниц.
ГРОЗНЫЙ. Извести меня небось хотите?
Бояре скулят.
ГРОЗНЫЙ. А я вас, сукиных детей, на медленных угольях!
Бояре стонут.
ГРОЗНЫЙ. Медведями, что ли, затравить?
Бояре причитают.
ГРОЗНЫЙ. С Малютой, что ли, посоветоваться?
Бояре воют.
ГРОЗНЫЙ. Сами-то чего предпочитаете?
БОЯРЕ. Не погуби, отец родной!
ГРОЗНЫЙ. Ну вот: «Не погуби…» Скучный вы народ, бояре. Неинициативный. Одно слово — вымирающий класс.
Занавес
Дядя Гриша появился на пороге родной коммуналки с чемоданчиком в руке, другой прижимая к тощей груди самоучитель по ивриту. Месяц, проведённый им в командировке в Воронеже, не пропал даром: он уже знал несколько слов на родном языке — плюс почёрпнутое от сиониста-наставника Безевича выражение «киш мир тухес».[2] Что это самое «киш мир тухес» означало, дядя Гриша ещё не знал, но судя по частоте употребления сионистом Безевичем, без этих слов делать на исторической родине было нечего.
Евреем дядя Гриша ощутил себя недавно, а до этого ощущал себя тем же, что и все — и хотя писал в пятом пункте всё, как на духу, но лишь потому, что в детстве его приучили говорить правду.
Выпив чаю, дядя Гриша опустился в продавленное кресло и блаженно вытянул ноги в тапках. Он был немолод и любил подремать, окончательно уяснив в последние годы, что ничего лучше собственных снов уже не увидит. Но подремать не удалось. Через некоторое время в мягкий туман размягчённого сознания вплыл тоскливый, повторяющийся через равные промежутки звук. Звук шёл из-за стенки, за которой жила семья Ивановых:
— Уэн-нь! Уэн-нь! Уэн-нь!..
Как оказалось, это было увертюрой: после очередного «уэн-нь», из-за стенки донёсся дискант главы семьи, поддержанный разнокалиберными голосами остальных Ивановых.
Пели все они не по-русски.
По голове дяди Гриши поползли мурашки. Он встал и на цыпочках вышел в коридор. Но это были не галлюцинации. Из-за ивановских дверей явственно доносилось пение и систематическое «уэн-нь», вызывавшее в организме дяди Гриши чувства совершенно панические.
В конце коридора что-то шипело и лилось; это несколько успокоило дядю Гришу, и он трусцой поспешил на звуки нормальной жизни. На кухне разогревал сосиску студент-заочник юрфака Константин Кравец.
— Здравствуй, Костя, — сказал дядя Гриша. — Слушай, ты не знаешь, что происхо…
На этом месте язык перестал его слушаться: студент стоял у плиты в красных шароварах, вышитой рубахе и при этом был обрит «под горшок».
— Здоровеньки булы, — хмуро отозвался, наконец, будущий юрист, — тильки ты ховайся, комуняка погана, бо я дюже на вас усих лют.
Членом правящей партии дядя Гриша не был, но на всякий случай без лишних вопросов попятился в тёмную кишку коридора. Возле комнаты Толика Зарипова на голову ему что-то упало. При ближайшем рассмотрении упавшее оказалось седлом. Дядя Гриша выругался, и на родные звуки выползла из своей клетушки с кастрюлькой в руке бабушка Евдокия Никитична.
— С возвращеньицем, милок, — сказала она. — Как здоровье?
— Шалом, Никитична, — ответил дядя Гриша, очумело пристраивая седло обратно на гвоздь. — Что в квартире происходит?
Но бабушка не ответила на этот вопрос, а только уронила на пол кастрюльку и спросила сама:
— Ты чего сказал?
— Что? А-а… Шалом. Шалом алейхем! Ну, вроде как «будь здорова»!
— Это ты по-какому сказал? — опасливо поинтересовалась бабушка.
— По-родному, — с достоинством ответил дядя Гриша. — Еврей я теперь. — Он подумал минуту и, чтобы на этот счёт не осталось никаких сомнений, добавил: — Киш мир тухес, Евдокия Никитична.
Старушка заплакала.
— Ты чего? — испугался дядя Гриша.
— Совсем нас, русских, в квартире не осталось. Вот и ты…
Старушка всхлипнула.
— Как не осталось? — удивился дядя Гриша и осёкся, услыхав тоскливое «уэн-нь» из ивановской комнаты.
— Ой, Гришенька, — почему-то шёпотом запричитала Евдокия Никитична. — Тут, пока тебя не было, такое началось! Костька Кравец уже неделю во всём энтом ходит — как же его? — жовто-блакитном! Я, говорит, тебя, бабуля, люблю, а этих, говорит, москалей, усих бы повбывал… Я ему говорю: Костенька, да сам-то ты кто? Ты ж, говорю, из Марьиной рощи ещё не выходил! А он: я, говорит, ещё в среду осознал себя сыном Украйны: Петлюра мне отец, а Бендера — мать!
И Евдокия Никитична снова всхлипнула.
— Ну и хрен с ним, с Костькой! — возмутился дядя Гриша. — Но как же это — нет русских? А Толик? А Ивановых пять человек?..
«Уэн-нь!» — отозвалась на свою фамилию ивановская комната. Евдокия Никитична завыла ещё сильнее.
— Да-а! Ивановы-то коряки оказались!
— Кто-о?
— Коряки, Гришенька! Пётр Иванович с завода ушёл, днём поёт всей семьёй, ночью в гараже сидит, гарпуны делает. Буду, говорит, моржа бить. Север, говорит, зовёт. А Анатолия Михайловича уже нет.
— Как нету?
— Нету Толи, — прошептала Евдокия Никитична.
Дядя Гриша осенил себя православным крестом.
— Тахир Мунибович он теперь, — продолжала Евдокия Никитична. — Разговаривать перестал. Отделился от нас, мелом коридор расчертил, всех от своей комнаты арканом гоняет. Пока, говорит, не будет Татарстана в границах Золотой Орды, слова не скажу на вашем собачьем языке! Детей из школы забрал; биографию Батыя дома учат. Грозится лошадь купить. Что делать, Гришенька? Раз уж ты еврей, придумай что-нибудь!
Дядя Гриша тяжело вздохнул.
— Раз такое дело, надо, бабуля, и тебе как-то того… самоопределяться.
— Самоопредели меня, Гришенька, — попросила Евдокия Никитична.
— Ну не знаю… — Дядя Гриша почесал в затылке. — Кокошник, что ли, надень. Хороводы води в ЖЭКе, песни пой под гармошку русские… Ты ж русская у нас, Никитична?
Старуха перестала всхлипывать и тревожно посмотрела на дядю Гришу.
Вечером дом № 14 по Большой Коммунистической потряс дикий крик. Кричала жена коряка Иванова. Коряк Иванов, вырезавший в гараже амулет в виде кашалота, бросился наверх. Ворвавшись в квартиру, он увидел её обитателей, в полном составе остолбеневших на пороге кухни. Тахир Мунибович Зарипов, шепча вместо «аллах велик» — «господи помилуй», прижимал к себе перепуганных корякских детей; вольный сын Украйны — полуголый, в шароварах и со свеженькой татуировкой «Хай живе!» — отпаивал валокордином дядю Гришу, которого, судя по всему, крик корячки Ивановой вынул уже из постели: дядя Гриша был в трусах, кипе и с самоучителем по ивриту.
А кричала Иванова от зрелища, невиданного не только среди коряков. По кухне, под транспарантом с выведенным красным по белому нерусским словом «SOLIDARNOŚĆ», звеня монистами и сметая юбками кухонную утварь, приплясывала Евдокия Никитична.
— Чавела! — закричала она, увидев коряка Иванова. — Позолоти ручку, красивый!
Услышав такое, коряк Иванов выронил кашалотский амулет и причудливо выругался на великом и могучем.
— Гришенька, милай! — кричала, пританцовывая, старушка. — Спасибо тебе, золотой! Ясная жизнь начинается! Прадедушка-то у меня — цыган был! А бабку Ядвигой звали. Эх, ромалы! — кричала Евдокия Никитична. — Ще польска не сгинела!
Закусив стопку валокордина кусочком сахара, первым дар связной речи обрёл дядя Гриша.
— Конечно, не сгинела, — мягко ответил он и обернулся к жильцам. — Всё в порядке, ромалы. Самоопределилась бабуля. Жизнь продолжается. Киш мир тухес — и по пещерам.
ГЕНЕРАЛ. Доктор, мне скучно.
НАЧМЕД. А вы, дуся, водочкой.
ГЕНЕРАЛ. Куда водочкой, доктор? Спирт не берёт!
НАЧМЕД. А вы картишки раскиньте… Штабные учения, то-сё… Некоторым помогает.
ГЕНЕРАЛ. Надоело.
НАЧМЕД. Тогда крови попейте, ласточка моя!
ГЕНЕРАЛ. Опять крови?
НАЧМЕД. Как прописано, голубчик! По Уставу.
ГЕНЕРАЛ. Да я вроде только завязал…
НАЧМЕД. А вы опять развяжите, мамуня. Войну какую-нибудь.
ГЕНЕРАЛ. Скучно, доктор!
НАЧМЕД. Тогда, мамочка моя, стреляться. По две пули перед едой.
Занавес
Однажды в рождественский вечер, когда старший референт чего-то там такого Сергей Петрович Кузовков ел свою вермишель с сосиской, в дверь позвонили.
