АГРОНОМ. Посидите тут, узнаю. (Уходит, возвращается). Убирать надо, Степан Иваныч!
СТЕПАН ИВАНЫЧ. Да ну!
АГРОНОМ. Честное слово.
СТЕПАН ИВАНЫЧ. Побожись.
АГРОНОМ. Век воли не видать.
Занавес
Страдая от жары, Маргулис предъявил офицеру безопасности полиэтиленовый пакет с надписью «Мальборо», прикрыл лысеющее темя картонным кружком — и прошёл к Стене.
У Стены, опустив головы в книжки, стояли евреи в чёрных шляпах.
Собственно, Маргулис и сам был евреем. Но здесь, в Иерусалиме, выяснилось, что евреи, как золото, бывают разной пробы. Те, что стояли в шляпах лицом к Стене, были эталонными евреями. То, что у Маргулиса было национальностью, у них было профессией; не раз попробованные на зуб, они безукоризненно блестели под Божьим солнцем. А в стране, откуда приехал Маргулис, словом «еврей» дразнили друг друга дети.
Дегустируя торжественность встречи, он остановился и прислушался к себе. Ему хотелось получше запомнить свои мысли при первой встрече со Стеной. Первой пришла мысль о стакане компота, потом — о прохладном душе на квартире у тётки, где он остановился постоем. Потом он ясно увидел стоящего где-то далеко внизу дурака с пакетом «Мальборо» в руке и картонным кружком на пропечённой башке, и понял, что это он сам.
Потом наступил провал, потому что Маргулис таки перегрелся. Из ступора его вывел паренёк в кипе и с лицом интернатского завхоза.
— Ручка есть? — потеребив Маргулиса за локоть, спросил паренёк. — А то моя сдохла. — И он помахал в душном мареве пустым стержнем. В другой руке у паренька было зажато адресованное лично Господу заявление страниц на пять.
— Нет, — ответил Маргулис.
— Нет ручки? — не поверил паренёк. Маргулис виновато пожал плечами. — А чё пришёл?
Маргулис не сразу нашёлся, что ответить.
— Так, постоять… — выдавил он наконец.
— Хули стоять! — радостно крикнул паренёк. — Писа́ть надо!
Он ловко уцепил за рукав проходившего мимо дядьку и с криком — «хэв ю э пен?» — исчез с глаз.
Маргулис огляделся. Вокруг, действительно, писали. Писали с таким сосредоточенным азартом, какой на Родине Маргулис видел только у киосков «Спортлото» за день до тиража. Писали все, кроме тех, что стояли в шляпах у Стены: их заявления Господь принимал в устной форме.
Маргулис нашёл клочок бумаги и огляделся. У лотка в нише стоял старенький иудей с располагающим лицом московского интеллигента. Маргулис, чей спёкшийся мозг уже не был способен на многое, попросил ручку жестами. Старичок доброжелательно прикрыл глаза и спросил:
— Вы еврей?
Маргулис кивнул: этот вопрос он понимал даже на иврите.
— Мама — еврейка? — уточнил старичок. Видимо, гоям письменные принадлежности не выдавались. Маргулис опять кивнул и снова помахал в воздухе собранными в горсть пальцами. Старичок что-то крикнул, и перёд Маргулисом вырос седобородый старец гренадёрского росту.
Маргулис посмотрел ему в руки, но ничего пишущего там не обнаружил.
— Еврей? — спросил седобородый.
Маргулис подумал, что бредит.
— Йес, — сказал он, уже не надеясь на жесты.
— Мама — еврейка? — уточнил седобородый.
— Йес! — крикнул Маргулис.
Ничего более не говоря, седобородый схватил Маргулиса за левую руку и сноровисто обмотал её чёрным ремешком. Рука сразу отнялась. Маргулис понял, что попался. Устраивать свару на глазах у Господа было не в его силах. Покончив с рукой, седобородый, бормоча, примотал к голове Маргулиса спадающую картонку. При этом на лбу у несчастного оказалась кожаная шишка — эдакий пробивающийся рог мудрости. Линза часовщика, в которую позабыли вставить стекло.
Через минуту взнузданный Маргулис стоял лицом к Стене и с закрытыми глазами повторял за седобородым слова, смысла которых не понимал. Последний раз подобное случилось с ним году в шестьдесят шестом, когда Маргулиса, не спрося даже про мать, принимали в пионеры.
— Всё? — тупо спросил он, когда с текстом было покончено.
— Ол райт, — ответил седобородый. — Файв долларз.
Маргулис запротестовал.
— О'кей, ту.
С облегчением отдав два доллара, Маргулис быстро размотал упряжь, брезгливо сбросил её в лоток к маленькому иудею и опрометью отбежал прочь. То, что людей с располагающими лицами надо обходить за версту, он знал, но на исторической родине расслабился.
Постояв, он вынул из пакета флягу и прополоскал рот тепловатой водой. Сплёвывать было неловко, и Маргулис с отвращением воду проглотил. «Что-то я хотел… — подумал он, морща натёртый лоб. — Ах да».
Ручку ему дал паломник из Бухары, лицом напоминавший виноград, уже становящийся изюмом.
— Я быстро, — пообещал Маргулис.
— Бери совсем! — засмеялся бухарец и двумя руками начал утрамбовывать своё послание в Стену. Ручка не нужна была ему больше. В самое ближайшее время он ожидал решения всех своих вопросов.
Маргулис присел на корточки, пристроил листок на пакете с ковбоем и написал: «Господи!»
Задумался, открыл скобки и приписал: «Если ты есть».
Рука ныла, лоб зудел. Картонный кружок спадал с непрерывно лысеющего темени. Маргулис вытер пот со лба рукавом и заскрёб бумагу.
У Всевышнего, о существовании которого он думал в последнее время со всё возрастающей тревогой, Маргулис хотел попросить всего нескольких простых вещей, в основном касавшихся невмешательства в его жизнь.
Прожив больше полусотни лет в стране, где нельзя было ручаться даже за физические законы, Маргулис очень не любил изменений. Перестановка мебели в единственной комнате делала его неврастеником. Перспектива ремонта навевала мысли о суициде. Добровольные изменения вида из окон, привычек и гражданства были исключены абсолютно.
Закончив письмо, Маргулис перечёл написанное, сделал из точки запятую и прибавил слово «пожалуйста». Потом перечитал, мысленно перекрестился и, подойдя к Стене, затолкал обрывок бумаги под кусок давно застывшего раствора.
Судья и Робин-Бобин Барабек
СУДЬЯ. Подсудимый, признаете ли вы, что скушали сорок человек и корову, и быка, и кривого мясника?
БАРАБЕК. Ах, не могу об этом слышать! (Падает в обморок).
СУДЬЯ. Но уцелевшие говорят, что вы их всех съели.
БАРАБЕК. А что, кто-то уцелел?
СУДЬЯ. Да.
БАРАБЕК. Ничего не знаю. Я боец идеологического фронта.
СУДЬЯ. Так вы их ели или нет?
БАРАБЕК. Были такие ужасные времена… Их съела эпоха!
СУДЬЯ. А вы?
БАРАБЕК. Я только корову, остальных — эпоха!
Занавес
Из цикла «Монологи у шлагбаума»
Идут и идут… Вроде, думаешь, уже всё — нет, опять они: с тётками, с птичками, с чемоданами. Сколько их, а? Как погром — так никого… Выйдите из режимной зоны, гражданин!
Страна большая, вот что я вам скажу. Каждого в мирное время не разглядишь. В Москве — Иванов, в Херсоне — Сидоренко, а заглянешь в душу — все Шнейерсоны! Сумочку откройте. Лекарства — нельзя. Я вижу, что это анальгин, гражданка выезжающая. А я говорю: нельзя! Потому что анальгин нужен тем, кто остаётся жить на Родине!
А что у вас, гражданин? Альбом? Почему нельзя? — можно, только фотографии выньте. А откуда я знаю, что это за пруд с гусем? Может, это засекреченный пруд с засекреченным гусем! Что значит родина, мало ли кто где родился? Я, может, в Генштабе родился, на карте мира. Вот не поставлю вам штампика, и будете смотреть на свой пруд с гусем, пока не ослепнете.
И маму анфас нельзя. В профиль — тем более. А кто подтвердит, что это ваша мама? Может, это директор швейной фабрики, которая самолёты выпускает? Кто вам сказал, что вы похожи? Ничего общего. И папу нельзя. Может, он у вас в «ящике». Что значит «живой»? Это он еще не выезжал, вот он и живой!
А это что за листочек? На память о сынишке? Палка, палка, огуречик? Надо было ставить печать у оценщика — и на палках, и на огуречике отдельно. А сейчас мы с вами пройдём и оформим контрабанду живописи. Вот такой у нас с вами огуречик получается, гражданин выезжающий. И не надо багроветь, надо внимательно читать декларацию! Что вы читали, какую? «Прав человека»? Это вы на зоне будете читать, начальнику конвоя, после работы!
А у вас, гражданин, где вещи? Как, это всё? Авоська с визой и ботинки фабрики «Скороход»? Хотите ноги скорей унести? А как фамилия? Как?! Коган-Каценеленбоген? Через чёрточку? Как вы жили тут с такой фамилией, проходите скорей!
А вы чемодан открывайте, гражданин, и вещи выньте. Плед отдавайте сразу, это импорт. И крестик снимайте, это народное достояние. И зачем вам там — крестик? Вам дай волю, всю Россию увезёте… Не дадим! Что можно? Подушку с матрацем можно и матрёшку на память о перестройке. Всё! А канарейку будем просвечивать. Я, гражданин выезжающий, вообще никогда не шучу. Будем просвечивать канарейку и резать её вдоль, потому что в ней может быть контрабанда: камешки, металлы драгоценные, иконы… Я вижу, что это канарейка, а не кашалот, а вот вы что за птица, это мы сейчас посмотрим!
