Буквально каждый вечер, как только Гриша приходит с работы, Кристина поудобнее усаживается с ногами на диван напротив Гриши, закуривает и начинает… Вкусно так, смакуя каждое слово. Она вообще очень отчётливо, можно сказать, хозяйственно произносит слова: не торопится, не суетится:
— Гриша! Давай будем выяснять наши отношения! Садись. Вот сюда. Так. Очень хорошо. Очки протри. Нет, давай я тебе протру. Вот… Замечательно. А теперь, Гриша, давай будем выяснять наши отношения…
Именно не «давай выясним», а «давай будем выяснять». Это намного страшнее. Что-то вроде: «А сейчас, любимый, я буду тебя убивать, долго, вдумчиво и больно».
Гришаня делает лицо человека, который случайно проглотил комара, и мямлит:
— Ну, Христь, ну заяц, ну, чего там выяснять-то?.. Хватит уже… Всё же ясно… Христь, может, не надо, а?.. Сериалов ты, Христь, нагляделась, ток-шоу этих неандертальских вот и… Может, ну его, а?.. Христь…
— Нет, Гриша, — назидательно наклонив голову набок-вниз и, словно вышивая бисером, отчетливо артикулируя каждый звук, продолжает Кристина, — нам давно уже пора серьёзно и обстоятельно поговорить о наших отношениях. Я лично считаю, что наши отношения за последние два дня ужасно, безумно усложнились. И если немедленно не распутать этот безумный, ужасный клубок, то наши отношения могут навсегда-навсегда испортиться! Я в шоке, Гриша! Неужели ты не чувствуешь, что мы катимся к бездне… к ужасной, безумной бездне непонимания и равнодушия?!
И красивые, матово-чёрные глаза Кристины покрываются крупными слезами, как черноплодная рябина под дождём.
— Ба-а-алин, — шепчет Гришаня на глубоком вдохе, глядя сквозь лупы очков куда-то в левый нижний угол.
Но Кристина продолжает:
— Безумие и ужас наших отношений стали для меня особенно очевидны вчера, когда…
Гриша перебрасывает свой взгляд, подчёркнуто траурный благодаря очень сильным очкам, из левого нижнего угла — в правый нижний. Вверх по дуге, через хрустальную люстру над Кристининой головой, как будто из угла в угол через люстру раскинулась некая спасительная радуга.
— … а бездна, которая ждёт нас впереди, Гриша, в случае, если наши безумные отношения не будут выяснены, просто приводит меня в шок, Гриша, в ужасный и безумный шок…
Гриша поднимает глаза. Смотрит сначала на люстру, потом в правый верхний угол, затем — в левый, как будто размышляет, где бы поудобнее повеситься. Тянется к бару, наливает полстакана «Посольской». Смотрит в стакан, как Кабанова в Волгу. Потом на Кристину — как Муму на Герасима. А та, что твой Герасим: любит, но топит, — всё про своё:
— … потому что это безумство, ужасное, шокирующее безумство самим подталкивать себя… мне налей… к бездне подобных отношений, которые не ведут ни к чему, кроме краха и шока…
Гриша берёт стакан в баре.
— Этот ужасный, ужасный шок, который ждёт нас Гриша…
— Тебе сока?
— Да… Ты не можешь даже представить себе, Гриша, тех последствий, которые грозят нашим отношениям… нет, мне не апельсиновый, мне ананасовый… в том случае, если мы… хватит сока… если мы не выясним их сейчас же… Так что давай их, Гриша, — патетически повышает голос Христя. — Давай же выяснять их, наши непростые отношения…
И так — часа три-четыре. Изо дня в день.
Ночь. Водка выпита. Сок тоже. Ярко, как в хирургическом кабинете, горит хрустальная люстра. Звенит монотонно, как высоковольтка, голос Кристины. На словах «безумно» и «бездна» хрусталики люстры нежно позванивают: бзм! бзд! Они, сволочи, с ней заодно. Заодно с Кристиной и сигаретный дым, запутавшийся в люстре. Его отношения с люстрой достигли шокирущих бездн безумия. И шторы-подпевалы шуршат, поддакивая Кристине: «Шок, шок… отношения… шок, шок… отношения»
У Гриши в голове что-то вроде разжёванной забродившей яблочной мякоти, в которой зудят осы. Осы увязли в бездне мякоти и безумно зудят. Они в шоке. Иногда ни с того ни с сего выплывает из мякоти какой-нибудь дурацкий стишок, типа:
И зачем сплелись так тесно
Отношения в клубок?
Брак — безумие и бездна.
Дядя Гриша — колобок.
Или:
У меня случился шок.
Дайте тазик и горшок.
Или ещё какая-нибудь ахинея. Гриша вообще пописывает стихи. Лирические. Но в часы выяснения отношений к Грише приходят совсем другие стихи. Так сказать, трагииронические.
И вот однажды (дело было в конце сентября, ночью, часа в два) Гриша не выдержал. То ли пол-литра водки наконец подействовали, то ли, действительно, отношения зашли слишком далеко, трудно сказать.
Гриша сделал так.
Сначала он очень громко икнул. Так громко, что Кристина вздрогнула и обожглась сигаретой. Затем снял очки, нетвёрдым голосом произнёс загадочную фразу: «Стрельбы отменяются: снайпер опоросился», — и изо всей силы долбанул очками по столу. Очки звонко всхлипнули и разбились. Гриша встал и сказал:
— Моя пошла.
— Куда? — Кристина настежь распахнула глаза. В каждом зрачке — по маленькой люстре.
— Туда… — он слегка покачнулся, махнув рукой в сторону двери, — где … огни большого города.
Кристина с Гришей живут в загородном доме, в пяти километрах от МКАДа.
— Что… пешком?!.
— Пешком. Как Ломоносов-Кривоглазов.
— Но зачем?!! — в распахнутых глазах Кристины ужас, безумие, шок и бездны.
— Не могу больше, — ответил Гриша и опять икнул так, что хором серебристо ахнули все до единой хрусталики люстры.
Когда Гриша вышел, Кристина сказала сама себе шёпотом:
— Я в шоке, — и заревела.
Проревела она минут пять. Отревевшись, стала соображать. Двадцать километров. Пешком. По холоду. В чём он пошёл? Кажется, в тапочках. Без очков. Без очков он ничего не видит. У него же минус десять. Он же без очков за три метра собаку от кошки не отличает. Пьяный ещё. Без денег. Автобусы не ходят. Метро закрыто. Что ещё? Милиция. Хулиганы. Какой ужас! Какое безумие!
Кристина метнулась к полке, схватила ключи от машины. Накинула плащ с капюшоном.
На улице было холодно. За забором в соседнем доме лаяла собака, как будто монотонно кричала прокуренным басом «бра-во!», «бра-во!». Морось. Машина долго не заводилась. Наконец завелась.
Жидкое, тусклое золото мокрого асфальта под фонарями шуршало как-то жалобно-вопросительно: почему? зачем? как так могла случиться? подумаешь, немножко повыясняли отношения, а он…
Он показался. Гришаня шёл по обочине, слегка пошатываясь, но в целом довольно твёрдо. В тапочках. В мокрой майке. С Ломоносовым — ничего общего. Лёгкая кривоглазость — это да, но в целом похож просто на пьяного Гришу.
Кристина подъехала и остановилась. Гриша подслеповато заглянул в приоткрытое стекло и спросил:
— Девушка, вы в Москву?
«Ни фига себе…» — подумала Кристина и утвердительно покачала головой.
— Подбросите?
«Во даёт!» — и снова покачала. Гриша сел на заднее сидение. Поехали. Помолчали.
— Спасибо, что вы меня подобра… подобрали, девушка, — начала Гриша. — Это, наверное, судьба.
«Да что он, вообще, что ли, ни фига не видит? Наверное, капюшон… Хорошо, что я его накинула».
— Я вообще-то от жены ушёл.
— Ммм?!.. — удивилась Кристина. «То есть всё-таки ушёл?»
— Ну… не насовсем, конечно. А вы на неё, кстати, чем-то похожи. И даже очень. И машина ваша на нашу похожа.
— Ммм?!..
— Да. Тоже красивая… Это я про вас, а не про машину. И даже, я бы сказал, красивее.
«Вот гад!»
— То есть не внешне… Не это самое: руки… брови… шея… и так далее. Нет! Это… не главное. Вы врунт… внутренне красивее.
Кристина сделала косой кивок удивления. Она не могла понять: страдает она или злится.
— Потому что вы — молчаливая. А моя Христя, у неё не рот, а… рерпо… репродуктор какой-то. Вот сразу видно, что у вас богатый внутренний мир. Да. Потому что если женщина молчит, значит, она думает. А если она думает, значит, ей есть о чём думать. Логично? Логично. А если она всё время говорит, значит в мозгах у неё — тишина. Правильно? Правильно. Тишина и пустота. Вакуум.
Гришаня немного помолчал, потом продолжил:
— А вы замужем?
Кристина подумала и отрицательно покачала головой. «Интересно, что дальше будет?» К страданию и злости прибавилось любопытство. Жгучее, как паприка.
— Жалко, что я вас раньше не встретил.
«С-с-скотина!»
— Нет, у меня о-о-очень хорошая жена. Добрая, весёлая. Но как начнёт говорить — хоть топись, ей-богу. Какую-то чумш… чушму и несёт и несёт, и несёт… Какие-то отношения выясняет… про какой-то клубок запутанный… Я ведь понимаю, ей просто поговорить хочется, как эти… пустолайки по телеку. Но я-то тут при чём, что именно Хуан, блин, Антонио, или как его там, отец этой Кончиты, а не Луис какой-нибудь Альберто? Я-то, Гриша, тут при чём? Я же Кончиту эту с Марией-Изабеллой не зачинал, блин… За что же меня всю ночь мучить?.. Да еще после работы.
Помолчал Гриша. Помолчала Кристина. Любопытство и злость умерли. Осталось одно страдание.
