— А я, друзья мои, попрошу каждого из вас принять от меня по монете в двенадцать денье.
— Нечего сказать, вот уж неуместная щедрость, — пожимая плечами, заметил дед. — Ты, пожалуй, способен проткнуть шпагой любого честного бедняка, если расточаешь свои деньги, отдавая их этим двум шелопаям.
— Это по-твоему они шелопаи, Машкур. Ты не умеешь смотреть в корень вещей, а на мой взгляд, — это два философа. Они придумали способ, при помощи которого десять сплоченных между собою честных людей могут нажить целое состояние.
— Что же это за способ, — с недоверчивым видом спросил дед. — придумали твои два философа, которых, если бы мы не так спешили, я бы как следует проучил?
— Он очень прост, — ответил дядя, — и вся суть его заключается в том, что было бы целесообразнее, если бы десять друзей объединялись не для попоек, а для того, чтобы нажить состояние.
— Да, это по крайней мере стоит того, чтобы объединяться, — заметил дед.
— Мы, все десять, умны, образованы, владеем речью, как фокусник своими шарами. Одним словом, каждый из нас достоин занимаемой им должности, люди охотно, не компрометируя себя, могут подтвердить, что мы стоим большего, чем наши собратья.
И вот, объединившись в некое содружество, мы начинаем превозносить, раздувать и преувеличивать наши скромные заслуги.
Девять живых реклам, всюду проникающих, вновь и вновь, но уже на другой лад повторяющих сегодня то, что они говорили вчера, девять говорящих афиш, хватающих прохожего за рукав, девять живых вывесок, гуляющих по городу, спорящих между собой, выдвигающих сложные дилеммы, энтимемы и презирающих вас, если вы не согласны с ними.
И в результате слава десяти друзей, влачивших жалкое существование в трущобе маленького городка, подобно стряпчему в ограниченном кругу, растет с головокружительной быстротой. Еще вчера вы были — червь, сегодня вы — орел. Как выпущенный из бутылки газ, наша слава ширится и распространяется по всей провинции. К нам со всех сторон стекаются клиенты, с юга, с севера, с востока, с запада. Они грядут, как праведники Апокалипсиса в город Иерусалим. Спустя пять, шесть лет Бенжамен Ратери, владелец крупного состояния, он с шумом и треском пропивает его на завтраках и обедах, а ты, Машкур, уже не служишь больше судебным приставом. Я покупаю тебе должность судьи, а жена твоя, как статуя богородицы, закутана в кружева и шелк, твой старший сын, маленький певчий, поступает в семинарию, средний, хилый и желтый, как канарейка, изучает медицину, я передаю ему мое имя и клиентуру и шью ему за свой счет красный камзол, а младшего мы делаем приказным. Твои старшая дочь выходит за писателя, а младшая за богатого парижанина, и на следующий же день после свадьбы мы посылаем все наше предприятие к черту.
— Все это прекрасно, но в твоем предприятии есть один небольшой изъян: оно не для честных людей.
— Почему?
— Потому что основа его безнравственна.
— Докажи мне это при помощи постольку, поскольку.
— Пошел ты с твоими постольку и поскольку. Ты, как человек образованный, руководишься разумом, я же, который всего-навсего жалкий судебный пристав, обращаюсь к совести. Я придерживаюсь того мнения, что человек, приобретший свое состояние не на трудовую копейку, владеет им незаконно.
— Браво, Машкур, — воскликнул дядя, — ты совершенно прав! Совесть — наилучшая логика, а шарлатанство, какую бы форму оно ни принимало, всегда мошенничество. Итак, давай на этом и покончим наш разговор.
Болтая таким образом, они приблизились к деревне Муло. У калитки виноградника, среди терновника, прохваченного заморозками, бурые и красные листья которого свисали в беспорядке, как растрепанные волосы, они заметили какую-то одетую в военный мундир фигуру. На голове у этого человека сидела проломанная треуголка без кокарды; помятая, землистого оттенка физиономия своим желтоватым цветом напоминала выжженные солнцем старые памятники. Белые усы обрамляли рот, как скобки. Одет он был в ветхий мундир. Поперек одного из рукавов был нашит старый, полуистертый галун. Другой рукав, лишенный знака отличия, представлял из себя нечто вроде прямоугольника, отличавшегося от остальной ткани, своей свежестью и темным цветом. Босые ноги распухли от холода и были красны, как свекла. Солдат по капле выливал на черствый черный хлеб водку из фляги; перед ним на задних лапах сидел пудель и следил за каждым его движением подобно немому, угадывающему по глазам все распоряжения хозяина. Дяде легче было пройти мимо кабака, чем пропустить такого человека. Остановившись на краю дороги, он произнес:
— Неважный у вас завтрак, приятель!
— Нам приходилось есть и похуже, но у нас с Фонтенуа хороший аппетит.
— Фонтенуа? Кто же это?
— Да моя собака, вот этот пудель!
— Черт возьми! Вот так кличка для собаки!
— Это его прозвище, — сказал сержант, — его настоящее имя — Азорка.
— Тогда почему же вы зовете его Фонтенуа?
— Потому что в битве при Фонтенуа он взял в плен англичанина.
— Как же ему это удалось? — изумленно спросил дядя.
— Очень просто. Пудель до тех пор держал офицера за полы его одежды, пока я не схватил его за шиворот. На что этот самый Фонтенуа и был отмечен приказом по армии и удостоился чести быть представленным Людовику XV, соизволившему сказать мне: «Сержант Дюранто, у вас прекрасная собака!»
— Вот так милостивый к четвероногим король! А почему же вы вышли в отставку?
— Потому что меня обошли чином, — ответил сержант, глаза которого засверкали и ноздри раздулись от гнева. — Десять лет как я ношу этот золотой лоскут на рукаве. Я принимал участие во всех походах Морица Саксонского, и у меня на теле больше шрамов, чем нужно даже для того, чтобы заслужить не одно, а два повышения. Мне обещаны были эполеты, но производство в офицеры сына ткача было бы таким скандалом, от которого нахохлились бы все высокородные индюки Франции и Наварры. Мне предпочли какого-то только что вылупившегося из пажей молокососа. Умереть он сумеет, в мужестве им отказать нельзя, но это еще не значит, что он правильно скомандует, «голову напраа-во!»
Услыхав громкую команду сержанта, пудель по-военному повернул голову направо.
— Смирно, Фонтенуа, — сказал его хозяин, — ты забыл, что мы в отставке.
И он продолжал:
— Этого я королю простить не мог, и с этих пор мы с ним в ссоре, я попросил отставки, на которую и получил всемилостивейшее согласие.
— Прекрасно поступили! Молодчина! — вскричал Бенжамен, так сильно хлопнув старого сержанта по плечу, что пудель чуть не вцепится в дядю. — Если только мое одобрение может быть вам приятно, то я охотно выражаю его вам. Дворяне никогда не препятствовали моей карьере, но это не мешает мне ненавидеть их от всей души.
— Это чисто платоническая ненависть, — вставил мой дед.
— Скажи, вернее, философическая, Машкур.
Что представляют собою люди, которых король жалует дворянской грамотой? «Считать впредь такого-то человеком знатным. Подписал: Людовик XV, и ниже скрепил Шуазель». Вот так прочное основание для дворянского звания! Генрих IV возвел какого-то негодяя в графское достоинство только за то, что он подал к столу его величеству хорошего гуся, а добавь он к этому гусю еще и каплуна, то пожалуй его возвели бы в маркизы, на что не потребовалось бы ни лишних чернил, ни лишнего пергамента. А теперь потомки этих людей имеют привилегию избивать нас, чьим предкам ни разу не посчастливилось поднести королю даже и крылышка дичи.
Что ценного в этой приставке де, которую эти знатные помещают перед своей фамилией? Предохраняет ли это чудодейственное де его владельца от резей в желудке, если он слишком плотно покушал, или от чада в голове, если слишком много выпил?
Что это за благородство, переходящее от отца к сыну, как пламя потухающей свечи, от которой зажигается новая? Грибы, вырастающие на старых пнях дуба, — разве они молодые дубовые побеги?
Когда я узнаю, что король пожаловал дворянство еще одной семье, я словно вижу перед собой земледельца, посеявшего у себя в поле бесполезный цветок мака, который засорит своими семенами двадцать борозд и даст ежегодно лишь четыре больших красных лепестка. Однако, пока будут короли, будет и дворянство. Дворяне по сравнению с королем — безделушки, позволяющие зевакам предвкушать великолепие настоящего зрелища. Король без дворян — гостиная без передней, но они дорого заплатят за свое честолюбие. Нельзя представить, чтобы двадцать миллионов человек согласились всю жизнь влачить жалкое существование для того, чтобы несколько тысяч придворных имели от жизни все: кто посеял привилегии — пожнет революцию.
«Э! — восклицаете вы. — И все это сказал ваш дядя Бенжамен?»
А почему бы ему и не говорить этого?
«Так все это одним духом и выпалил?»
Конечно. Что же тут удивительного? У моего деда был жбан емкостью в полторы пинты, и дядя выпивал его залпом: на его языке это называлось — одним духом.
