Я не открою вам тайны того, как садоводы узнают друг друга: при помощи чутья, какого-нибудь пароля или тайного знака. Но факт тот, что они узнают друг друга при первой же встрече, в театральном ли фойе, за чайным столом или в приемной у зубного врача. Первое, что они произносят, как только откроют рот, относится к обмену впечатлениями о погоде («Нет, сударь, такой весны я просто не запомню»), после чего переходят к проблеме влаги, к георгинам, к искусственным удобрениям, к некоей голландской лилии («Черт побери, забыл, как она по-настоящему называется, — да все равно! Я дам вам луковочку»), к клубнике, к американским прейскурантам, к вреду, причиненному нынешними холодами, к щитовке, к астрам и другим таким же темам. На поверхностный взгляд, в коридоре театра стоят три господина в смокингах, но ежели взглянуть глубже, так это, в сущности, три садовода с заступом или лейкой в руках.
Если у вас остановились часы, вы их разберете, а потом отнесете к часовщику; если у кого-нибудь заглохнет мотор автомобиля, владелец откинет капот и полезет туда руками, после чего позовет механика. Со всем на свете можно справиться, всё можно починить, отремонтировать, но против погоды предпринять абсолютно ничего невозможно. Тут не помогут ни усердие, ни самоуверенность, ни изобретательность, ни нахальство, ни ругань. Бутон раскроется, и шипок покажется, когда пробьет его час. И ты со смирением познаешь бессилие человека; поймешь, что терпение — источник мудрости… Тут больше ничего не сделаешь.
Нынче, 30 марта, в десять часов утра, у меня за спиной распустился первый цветок форзиции. Три дня следил я за самым крупным бутоном, похожим на маленький золотой стручок, боясь пропустить это историческое событие. А произошло оно в тот момент, когда я взглянул на небо — не пойдет ли дождь? Завтра прутья форзиции будут осыпаны золотыми звездами. За этим дело не станет. Больше всех, конечно, торопится сирень; я оглянуться не успел, как она уже пустила узенькие хрупкие листочки; за сиренью не уследишь, мой милый! И ribes aureum (золотистая смородина) развернула уже свои рубчатые и сборчатые кружевные воротнички. Но остальные кустарники и деревца ждут еще некоей команды «пора!», которая должна прозвучать не то с земли, не то с неба. В это мгновение раскроются все почки — и поехало!
Образование почек относится к числу тех явлений, которые мы, люди, называем «процессами природы»; но образование почек — в полном смысле слова процесс, так как похож на торжественную процессию. Вот, например, тление — тоже естественный процесс, а оно нисколько не похоже на церемониальный марш; я не хотел бы сочинять какой-нибудь «tempo di marcia» (марш) к процессу тления. Но, будь я композитор, я сочинил бы музыку на тему: «Процессия почек». Сперва прозвучал бы легкий марш сиреневых батальонов; потом в процессию вступили бы отряды красной смородины; потом послышалась бы тяжкая поступь грушевых и яблоневых почек, сопровождаемая многострунным бряцанием и звоном молодой травы. И под этот оркестровый аккомпанемент промаршировали бы полки строго дисциплинированных бутонов, стремящихся неуклонно вперед — «стройными рядами», как говорят о военных парадах. Раз, два, раз, два. Господи, какое великолепие!
Считается, что весной вся природа зеленеет; это не совсем верно, так как она в то же время и краснеет благодаря коричневым и розовым почкам. Бывают почки тёмно-пурпурные и рдеющие, будто с мороза; бурые и липкие, как смола; беловатые, как шерсть на брюхе у зайчихи; бывают и фиолетовые, и светлые, и темные, как старая кожа. Из некоторых высовывается зубчатая бахромка, другие похожи на пальцы или языки, третьи — на бородавки. Одни разбухли, подернутые пушком, мясистые и плотные, как щенята; другие сжаты в узкий, тугой торчок; третьи раскрываются в виде пучка ощетиненных хрупких хвостиков. Говорю вам: почки не менее удивительны и разнообразны, чем листья или цветы. Человек никогда не исчерпает возможность открывать всё новые и новые различия. Но, чтобы обнаружить их, надо выбрать маленький участок земли. Если бы я дошел пешком до самого Бенешова, я меньше узнал бы весну, чем сидя на корточках в саду. Нужно остановиться, и тогда увидишь открытые рты и взгляды, кидаемые украдкой, нежные пальцы и поднятое вверх оружие, младенческую хрупкость и мятежный порыв воли к жизни; и тогда уловишь чуть слышную поступь бесконечной процессии почек…
Так. Видимо, пока я это писал, таинственное «пора!» было произнесено: почки, ещё утром повитые тугими свивальниками, теперь высунули хрупкие острия листочков, прутья форситии засияли золотыми звездами, налитые бутоны грушевого дерева приотворились, а на торчках не знаю каких там пупырышков загорелись золотисто-зеленые глаза. Из смолистых чешуи проглянула молодая зелень, толстые почки лопнули, и из них пробилась филигрань зубчиков и сборочек. Не робей, румяный листочек; раскройся, сложенный веерок; потянись, пушистый соня. Уже дан приказ: в путь! Раздайтесь, фанфары ненаписанного марша! Заблистайте на солнце, золотые трубы, загремите, бубны, засвистите, флейты, пролейте ливень свой, бесчисленные скрипки. Тихий, коричневый и зеленый сад двинулся победным маршем вперед.
Апрель — вот подлинный, благодатный месяц садовода. Пускай влюбленные помалкивают насчет своего пресловутого мая. В мае деревья и цветы просто цветут, а в апреле они распускаются. Знайте: это прорастание, этот расцвет, эти почки, ростки и побеги — величайшее чудо природы, — и больше о них ни слова; сядьте сами на корточки, сами поройтесь пальцем в рыхлой земле — затаив дыхание, потому что палец ваш коснется хрупкого и налитого ростка. Этого нельзя описать, так же как нельзя описать словами поцелуя и некоторых других, хоть и немногих, вещей.
Но раз уж мы заговорили об этом хрупком ростке, то тут, — каким образом, этого никто не знает, — довольно часто происходит следующее: стоит вам шагнуть на клумбу, чтобы снять с нее сухую веточку или вырвать подлый одуванчик, вы почти всегда наступите на подземный росток лилии либо купальницы; он хрустнет у вас под ногой, и вы замрете в ужасе и отчаянии; в эту минуту вы считаете себя каким-то чудовищем, которое все вытаптывает своими копытами. Или, со всяческими предосторожностями разрыхляя почву клумбы, обязательно рассечете мотыжкой проросшую луковку либо срежете заступом под самый корень росток анемона и, попятившись в испуге, расплющите каблуком зацветшую маленькую примулу или обломите молодой хвост дельфиниума. Чем с большей осторожностью вы действуете, тем больше наделаете вреда; только многолетняя практика научит вас мистической и суровой уверенности подлинного садовода, который шагает куда попало, но ничего не раздавит. А если и раздавит — не приходит в ужас. Но это я — так, мимоходом.
Помимо прорастания, апрель — также месяц посадок. С восторгом, да, с диким восторгом и нетерпением заказали вы садовникам саженцы, без которых вам жизнь не мила; обещали всем своим приятелям-садоводам, что придете к ним за отводками; потому что вам всегда мало того, что есть. И вот в один прекрасный день у вас в доме собралось каких-нибудь сто семьдесят саженцев, жаждущих посадки. Тут вы окидываете взглядом свой сад и с удручающей ясностью убеждаетесь в том, что сажать некуда. Таким образом, садовод в апреле — это человек, двадцать раз обегающий сад свой с вянущим саженцем в руке, отыскивая хоть пядь земли, где еще ничего не растет.
— Нет, сюда нельзя, — ворчит он себе под нос. — Тут у меня эти проклятые хризантемы. А здесь его задушит флокс. А там — смолка, черт бы её побрал! Гм, тут расползлись колокольчики. И возле той лесенки тоже нет места. Куда же его девать? Стой, вот сюда!… Нет, тут уже борец. Может, сюда? Тут лапчатка. Хорошо бы сюда, да тут полно традесканции. А там? Хотел бы я знать, что у меня там посажено? Ага, тут вот есть еще местечко. Погоди, мой маленький, сейчас я тебя устрою. Ну, вот. Расти себе с богом.
Но через два дня садовод обнаруживает, что посадил своего нового питомца прямо посреди раскрывшихся алых бутонов.
Человек породы садоводов выведен искусственно, а вовсе не является результатом естественного развития. Если бы он был продуктом природы, то выглядел бы иначе: у него были бы ноги, как у жука, чтобы ему не садиться на корточки, и крылья, чтоб он мог парить над своими грядками. Кто с этим не сталкивался, тот никогда не поймет, как мешают ноги, когда их не на что поставить; до чего они непомерно длинны, если их нужно поджать под себя, чтобы поковырять пальцем в земле; и до чего невозможно коротки, если нужно перешагнуть на другую сторону клумбы, не наступив на подушку ромашек или распустившихся орликов. Хорошо бы подвеситься на чем-нибудь и качаться себе над своими посадками; или иметь по крайней мере четыре руки, плюс голову в фуражке, и ровно ничего больше; а то еще — чтобы наши руки и ноги могли выдвигаться, как штатив у фотоаппарата. Но, поскольку физическая организация садовода внешне ничем не отличается от несовершенной организации остальных смертных, ему остается только как можно искусней балансировать, стоя на цыпочках, на одной ноге, взлетать в воздух, подобно балерине императорских театров, раскорячиваться на четыре метра вширь, ступать легко, как бабочка или трясогузка, умещаться на одном квадратном дюйме, сохранять равновесие вопреки всем законам о наклонных телах, всюду доставать, от всего уклоняться, да еще при всём том по возможности соблюдать полное достоинство, чтобы над ним не смеялись.
