то отдайте варево мужу — он съест. Кстати, подобным составом клеили свои пирамиды египетские... эти... фанфароны.
И вообще, между нами, все мужчины фанфароны. Каждый из них думает, что семи пядей во лбу, а как слово молвит — сразу видно, что восьмой не хватает.
Когда жена идет в магазин или куда там, во мне просыпается мальчишка, у которого родители ушли в кино. Как-то в одиночестве я съел литровую банку варенья, хотя за чаем не брал и двух ложек.
В другой раз жег бенгальские огни, пока из искры не возгорелось пламя на одеяле. Мне хотелось как-то самопроявиться.
В закоулках моей головы давно нежилась безобидная мысль — как-нибудь позвонить некой даме. В юности мы любили друг друга, а потом я ушел от нее, или она ушла от меня. Ее звали Вета, но я называл Кувшиночкой: лимонные волосы, золотисто-желтая кожа и глаза, как подсвеченная глинистая вода. Под хламом жизненного опыта нет-нет да и засветится в голове желтое пятнышко юношеской любви-воспоминания.
Я знал ее телефон и однажды, когда жена пошла за бананами, которые ей нельзя есть, а я не терплю, решил позвонить Кувшиночке.
Телефон стоял на трюмо, и, встретившись с собой, я задумчиво рассматривал лицо, которое время уже слегка помяло своими негнущимися пальцами. Мне казалось, что стоит заговорить с Кувшиночкой, как глуповатый румянец зальет щеки и натянет кожу, а волосы потемнеют и опять приподнимутся шапкой. Может быть, я хотел встретиться с молодым собой.
Но что-то во мне еще осталось, какая-то орлиность в фасе. Чтобы оттенить ее, я взял в кухне молоковар и надел на голову. Если бы не сбоку ручка, то походить бы мне на римского легионера. Поэтому я воспользовался правилом винта и повернул ручку назад, к затылку.
Голова скрипнула. «Наверное, в черепе», — беззаботно подумал я и, вывернув ладонь, сделал греческий жест.
— Да, вот так приходит слава мира, — сказал я греческую пословицу по-русски и дернул с головы молоковар.
Он не сдергивался.
— Истина в вине, — сказал я вторую пословицу и по тому же правилу винта опять повернул ручку к уху, окончательно насадив молоковар на голову.
Меня начала корчить косая улыбка. Я тянул его вверх, будто хотел приподнять себя, пока не заныла шея, и я не понял, что могу оторвать голову.
Прошел час. Я уже не улыбался. Молоковар прирос к черепу, будто я в нем родился. У меня дрожали руки, рубашка побурела, во рту катался горький язык. Со стороны казалось, что я дерусь с самим собой...
Нужен был выход. Я обмотал молоковар велосипедной цепью, второй конец зацепил за фановую трубу и стал задом рваться из туалета, как ошалевший жеребец. Если бы не лопнула цепь, я бы своротил трубу. Уж не знаю зачем, только я разбежался и, как хороший бык, с силой наподдал молоковаром трубу. Малиновым звоном грянули колокола, и на меня пошел унитаз. Все-таки я устоял, зацепившись руками за пол, и, пошатываясь, подошел к зеркалу.
Из-под молоковара на меня глянула взмокшая рожа, изрытая гримасами. Рубашка была так порвана, что ее и не было. На голой груди, как вериги, покоилась велосипедная цепь, а крученый галстук на ручке молоковара. Но куда делись брюки — не знаю до сих пор.
На глаза попался телефон, и я бросился к нему. Мысль металась под молоковаром, прыгая от «скорой помощи» к пожарной команде, от зоопарка к сантехнадзору. Видимо, по той же причине, по какой боднул трубу, я набрал заветный номер.
— Кувшиночка, — отчаянно хрипнул я, и это было похоже на страсть.
— Вася, — шепотом ответила она. — Я сразу тебя узнала, приезжай, приезжай немедленно, я жду тебя.
«Значит, я ушел от нее», — опять сверкнуло под молоковаром, ибо с головой он сейчас был одно целое.
— Не могу, у меня кастрюля на голове, — ответил я, стараясь сиплостью смягчить хрипы в горле.
В трубке задышала тишина, а затем она четко сказала:
— Ты всегда был хамом.
— Кувшиночка! — предсмертно взревел я, но трубка уже попискивала.
Мне захотелось рвать на себе волосы, но и они были под молоковаром. Я заплакал.
Пиликнула дверь, и показалась жена с бананами. Она замерла у порога, безвольно опустив бананы в ведро с мусором, стоявшее между дверей. У нее приключились огромные глаза, о которых мечтает любая женщина. Но жена не узнавала мужа.
— Вот так... жду тебя... Да ты заходи... Будь как дома...
Я высморкался в галстук и, поигрывая голыми ногами, беззаботно прошелся по передней.
— Сейчас же сними посуду, — выдохнула жена.
Я расхохотался как на сцене: громко, фальшиво и нервно.
Она подошла ко мне и, вопреки правилу винта, о котором не имела никакого представления, резко повернула молоковар в другую сторону. Он снялся легко, как соломенная шляпа. Видно, голова у меня была эллипсоидная.
Врач-психиатр раз пятнадцать стучал по моему тупому колену, даже начал нервничать, и тогда из уважения к медицине я наподдал его ногой. Так что нервы у меня как капроновая леска. На работе совершенно ни за что не переживаю.
Всякую мистику, разные там социологические прогнозы, не признаю. К телепатии на расстоянии отношусь скептически, потому что чего это я, воспитанный на материалистическом учении, буду к ней относиться.
Детективы люблю, но, как и все, в этом не признаюсь. Особенно на ночь, как почитаешь часов до трех-четырех, так встанешь утром — волосы дыбом, голос хриплый, а глаза налиты кровью. Вот, скажем, есть детектив, я его шесть раз читал: приходит один домой, открывает холодильник, а там голова лежит...
Но нервы у меня, как у милиционера, — неприступные.
Нервы-то нервами, но пришел я как-то с работы, взял чайник и чувствую, что он теплый. Такой теплый, что почти горячий. Это было непонятно — меня же весь день не было дома. Я осмотрел замки, окна, заглянул в шкаф, но все было цело и невредимо.
Поскольку нервы у меня хорошие, то этот чайник выкинул я из головы. Мало ли каких физических явлений в природе. Вон у нашего кладовщика сто литров соку испарилось
