Т. Уоллес подошел к рампе, встал в позу, обычную для собирающихся декламировать, и на миг прикрыл веки. Прокашливаться он не стал, зато кашлять начали в публике.
"Весь мир - театр, - сообщил он, - в нем женщины, мужчины - все актеры, у них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той…"[20]
Капитан Осборн уже заерзал и принялся постукивать тростью по своим высоким башмакам. Остальные сидели переминаясь, пока Т. Уоллес оповещал о семи актах человеческой жизни: "Последний акт - конец всей этой странной, сложной пьесы - второе детство, полузабытье: без глаз, без чувств, без вкуса, без всего…"
Вежливые аплодисменты, преимущественно от женщин. Мне показалось, я слышу, как Джинни требовательно спрашивает, почему не взяли еще пакетик хлопьев, но, может, это была и не она, а другой ребенок. Кто-то из смутьянов отпустил язвительное замечание, смысла которого я не разобрал, но, видимо, шуточка пришлась к месту - соседи загоготали, прежняя враждебность исчезла, а Т. Уоллес Уитейкер послал насмешнику негодующий взгляд.
- Монолог Марка Антония, сцена погребения, третий акт "Юлия Цезаря", - объявил он. - "Друзья, сограждане, внемлите мне…"
- Слышь, уж внимали! - на весь зал прокомментировал смутьян. - Ас меня хватит! - Он, громко топая, двинулся к выходу, заставив смущенно улыбаться оставшихся. Даже женщинам пришлось подавлять улыбки, однако Т. Уоллес Уитейкер, распалясь, продолжал воспламенять воображаемую толпу против Брута с компанией. Монолог был длинный, поскольку Т. Уоллесу предстояло поведать про всю катавасию с завещанием Цезаря. Когда он наконец добрался до камней Рима, которые так хотел бы склонить к мятежу, внять его желаниям, кажется, скорей готова была публика: в зале стучали ногами, слышалось сопение и громкое перешептывание. Он выкрикнул, завершая: "О справедливость! Ты в груди звериной. Лишились люди разума"[21], - и тут кто-то оглушительно засвистел, а на сцену полетела пригоршня мелочи.
Т.Уоллес не дрогнул - на оскорбление он ответил высокомерным взглядом, давая понять, что его не сломили.
- А теперь, - мрачно сказал он. - я прочту самое потрясающее, что написано на английском языке. Глумящейся толпе недоступна такая красота, и я не жду вознаграждений, но льщу себя надеждой, что молчание станет свидетельством признательности, пусть не мне, но хотя бы Шекспиру!
- Певцы где? - крикнули из зала. - Давай комиков! - И на сцену опять швырнули монеты.
- Монолог из "Гамлета". - театральным шепотом оповестил Т. Уоллес Уитейкер.
- Хватит, спать иди!
- Да убрать его к чертовой матери!
- Комиков давай!
- "Быть иль не быта" - таков вопрос…"
- Да пошел ты1
Зал стал неуправляемым. Какие-то подростки вскочили на стулья, чтобы лучше прицеливаться монетами, которые уже не просто падали к ногам Т. Уоллеса, а царапали его по лицу, били в грудь, хлестали по жестикулирующим ладоням, так что ему в конце концов пришлось встать вполоборота. Но он все не уступал.
- "Умереть, уснуть… Уснуть! И видеть сны, быть может…"
Прыщавый сопляк из первого ряда вскочил на стул и потешал зал, передразнивая каждое движение Т. Уоллеса, пока полковник Мортон не погнал его тростью с золотым набалдашником.
- "Кто бы плети снес, глумленье века…" - Т. Уоллес Уитейкер твердо вознамерился вдолбить в нас культуру. Я был от него в полном восторге.
- "…гнет сильного, насмешку гордеца, боль презренной любви, судей медливость…"
- Ку-ку! Гы-ы! Го-го-го!
Война достигла своего пика: ни слова со сцены не было слышно, но Т. Уоллес Уитейкер продолжал читать - не ведая сомнений. Из кулисы появился капитан Адам, испугавшийся, как бы мы не разнесли его баржу по досочкам, но его попытки успокоить нас сопровождались лишь новым топотом. Капитан ринулся к Т. Уоллесу явно с намерением его увести, но Т. Уоллес, повернувшись, декламировал теперь прямо ему в лицо. Растерянность сменилась гневом, и капитан попытался утащить его силой, - Т. Уоллес оттолкнул нападавшего, продолжая что-то изображать свободной рукой. Капитан Адам грозил ему пальцем, крича: "Увольняю!" - а потом подал знак профессору Эйзену. Лучший морской оркестр (страховка 7500 долларов) заиграл вальс "По волнам, по волнам". Занавес пошел вниз, но Т.Уоллес Уитейкер успел прыгнуть под ним на авансцену и, выпадами то правого, то левого кулака встречая ливень медяков (которому и я пособил, вскочив с места и швырнув с размаху всю мою мелочь), в порыве слепого противоборства выкрикнул: "Так трусами нас делает сознанье, и так решимости природной цвет хиреет под налетом мысли бледной"[22]. Докончив наконец, он сгреб монеты со сцены, запустил ими в зал и исчез за занавесом.
Несколько запоздавших пенни понеслись ему вслед, ударились в малиновый бархат и покатились вдоль софитов. Все содрогались от приступов смеха, обмениваясь впечатлениями, в которых был и оттенок стыда за случившееся, впрочем быстро забиваемый весельем, - у меня так даже быстрее, чем у прочих, потому как приятно иной раз бросить камнем в мученика, сколь бы им ни восторгался. Я, кажется, где-то уже упоминал, что обычно совсем не против добавить свою маленькую лепту к гонениям на тех, кто ополчается против толпы, противостоя ей собственными принципами, - и особенно не против в тех случаях, когда принципы эти мне вполне симпатичны. Ведь, если рассудить, любой принцип испытывается готовностью пострадать за него, а эту готовность только и можно проверить непосредственно страданием, ничем иным. Стало быть, что я такого сделал? - просто помог Т.Уоллесу Уитейкеру испытать его принципы. Ибо теперь, когда его освистали на сцене и выгнали из труппы за приверженность Шекспиру, он либо от этой приверженности отречется, а это означает, что не так уж она много для него значит, либо укрепится в ней как никогда прочно, а тогда должен ощущать благодарность за то, что мы помогли ему обрести такую силу веры.
Опять вышел из-за кулис капитан Адам, криво улыбаясь и успокаивая. Мы, впрочем, и сами готовы были угомониться, ведь поставили на своем.
- Ну и ладненько, больно он кому нужен, Шекспир этот! - Всплеснул руками, пододвинул ногой поближе к себе медяки, валявшиеся у софитов. - А денежки назад не отдадим, дудки, поищите дураков!
Взрыв хохота - словно нашалившие дети, которым сказали, что на этот раз обошлось, не накажут.
- А теперь поглядим, может, к другим нашим артистам вы поласковей будете, - улыбался капитан Адам. - Если деньгами швыряться опять начнете, готовьте четвертаки, договорились? Леди и джентльмены, представляю вам лучших в Штатах комиков из черных наших сограждан, виртуозов и первых мастеров, неподражаемых мыслями и чистых телом - на кожу, на кожу их посмотрите! - "Эфиопов с Чесапика"!
Мы дружно захлопали - за этим-то мы ведь сюда и шли. Профессор Эйзен запустил "Еду в Алабаму" - темп курьерского поезда, набравшего ход, - и занавес взвился. Декорации "Парашютистки" заменили ровным голубым задником, на фоне которого особенно рельефно выделялись яркие костюмы расположившихся кружком "Эфиопов". Их было шестеро, по трое справа и слева от капитана Адама, взявшего на себя конферанс. На всех них были пышные черные парики, оранжевого цвета расклешенные пиджаки, жилеты и штаны в яркую клетку, высоченные бумажные воротнички и гигантских размеров башмаки, - хриплыми голосами они тут же загорланили "Еду в Алабаму", помогая оркестру. У двух из них были банджо, еще у двух гитары, а оставшиеся - Тамбурист и Цимбалист - наяривали на инструментах, которым были обязаны своими кличками. Под немыслимый грохот и стук песню, спотыкаясь, исполнили до последнего куплета.
- Джентльмены, прошу внимания! - Капитан Адам размахивал руками высоко над головой. - Прошу вас, займите свои места!
Тамбурист и Цимбалист, само собой, промахнулись, брякнувшись на пол под бешеную дробь барабана. Хлопают себя по ляжкам, подначивают, тыча пальцами в ребра. Рядом со мной капитан Осборн так и захрипел от восторга. Полковник Мор-тон одобрительно заколотил тростью. Представ перед публикой в роли мистера Конферансье, капитан Адам являл собой теперь совершенно новую персону: говорил он подчеркнуто правильно, цветисто, с некоторой вычурностью, - похоже, притворялся-то он как раз прежде. Когда оба простака, бешено вращая глазами, забрались на стулья, началась классическая клоунада: конферансье со своей помпезностью раз за разом попадал впросак, а мы этим восхищались, поскольку симпатии наши были целиком отданы лукавому Тамбуристу и остроумцу Цимбалисту.
- Добрый вечер, мистер Тамбурист, что-то у вас сегодня выражение на лице кислое.
- Ах, мистер Конферансье, на лице-то ничего, а в кармане совсем прокисло, во как. Жена новую панаму покупает - раз, мальчишка новые башмаки покупает - два. Да еще мальчишка этот говорит, ты, говорит, циклопедию купи непременно, не напутай, - пристал, не отвяжешься. Для школы, говорит, нужно.
