— То есть… вы знали все?
— Да, Филипп Анатольевич, — генерал остановился и заглянул мне в лицо. — Я знал, но не препятствовал, ибо у меня не было выбора. Но вы должны понимать: мой сын — не убийца. И мои внуки тоже не убийцы.
Я счел за благо промолчать. Да и какой резон спорить с человеком на тему, которая для него принципиальна, а для тебя — нет?
— Вы мне верите?
— Верю, — ответил я после недолгого раздумья.
— Благодарю. Для меня это важно, — возможно, для него и вправду было важно оправдать своего сына хоть в чем-то. — Что вы планируете делать дальше?
— Наверное, как только следователи отпустят меня, вернусь домой. Раз вы знаете все, то для вас не секрет, что мне все еще грозит армия. Но я уже решил: будь что будет. Если придет повестка, я найду способ с ней разобраться.
— Думаю, она к вам не придет, — несмотря на то, что нашу беседу едва ли можно было назвать веселой, Балагутин чуть заметно улыбнулся. — Но, в любом случае, желаю вам удачи. У меня к вам еще один вопрос, если позволите.
— Да, конечно, — кивнул я.
Что он имел в виду, говоря, что повестка не придет?
— Как вы думаете, почему мой сын так благосклонно отнесся к вам, несмотря на все ваши попытки разоблачить его?
— Я не пытался разоблачить его, — возразил я. — До последнего мы вообще не знали, кто такой ваш сын и чем он занимается.
— Допустим. Но все же? Почему вы оказались так ему… симпатичны?
— Если честно… — я задумался, вспоминая свою первую и одновременно последнюю встречу с Геннадием Добренко, которая произошла меньше суток назад. — Я не знаю ответа. Возможно, это как-то связано с тем, что он знал меня с детства.
Генерал покачал головой: такое объяснение его не устраивало.
— Ладно, — ответил он. — Мы уже пришли. Вы говорили, у вас тут собака? Не она ли сейчас лает?
— Лает… — вспомнив об Агате, я помрачнел. — Нет, вряд ли это она. Хотя… И вправду, кто-то лает.
— Но вряд ли это полицейская собака. Смотрите.
Возле нашего дома явно происходило что-то интересное. Трое полицейских в форме, топтались у закрытой калитки, но войти во двор не решались. Потому что путь им, яростно прыгая и лая, преграждал…
— Агат!
Стражи порядка разлетелись в разные стороны, как от взрыва гранаты, а секунду спустя мне в грудь врезался огромный пушистый серый ком. Я не удержался, полетел на землю, смеясь, как ребенок. Агат был ранен — вся спина в крови — но пуля лишь скользнула по шкуре, вырвав клок шерсти и оглушив его. Придя в себя, верный пес кинулся искать хозяина и, не найдя, остался охранять дом, где его и застали полицейские. Я так крепко прижал к себе уцелевшего Агата, что тот начал вырываться.
— Я очень рад, что ваш друг остался жив.
Подняв голову, я увидел над собой лицо генерала Балагутина. Пожилой военный улыбался. Это казалось невероятным. Он потерял сына, наверняка потеряет должность, и, возможно, ему грозит суд — и все же, несмотря на все свалившиеся невзгоды, этот человек нашел в себе силы улыбнуться чужому счастью. И только тут я окончательно осознал: все закончилось, все позади. Агат, изловчившись, облизал мне лицо, и я, не сдержавшись, заплакал.
Потом приехали ребята, их привезли на двух полицейских машинах: мы обнимались и прыгали, как сумасшедшие. Увидев врача, я попросил его осмотреть Агата и оказать ему помощь. Потом лысый майор долго и скрупулезно записывал мои показания, тщательно внося их в протокол. А после ко мне снова подошел отец Лопарева, извинился за сына, пообещал, что все, о чем договорились, будет сделано. Я кивал, даже не зная, о чем, собственно, Андрей договорился с этим неприятным человеком: мне было все равно.
А потом вдруг все исчезли, остались только Андрей, Аня, Макс и Витя. Мы завалились в дом, выпотрошили холодильник и закатили пир. Витя гордо демонстрировал раненую руку, Андрей рассказывал, каких усилий ему стоило организовать наше спасение. Тосты сменяли друг друга, вопросы следовали за ответами: мы говорили, говорили, говорили… В итоге все сошлись на том, что следующим летом мы обязательно вернемся в Зуево и займемся ремонтом: починим наш дом, дом Макса… Было здорово и весело, но я поймал себя на мысли, что боюсь смотреть Ане в глаза: завтра нам предстояло расстаться.
Я проснулся посреди ночи, словно по будильнику. В голове немного звенело, но сон исчез бесследно, как бывает, когда просыпаешься с мыслью, что куда-то опоздал. Комнату освещал пробивавшийся сквозь занавески лунный свет: ночь выдалась ясная, наверное, завтра приморозит. Кажется, наша пирушка оборвалась довольно внезапно, ибо ее участники в какой-то момент поняли, что буквально с ног валятся от усталости. Да и вино помогло, а мы как раз допили остатки. Денек получился долгим… Сейчас дом наполнен сопением мирно спящих людей. Не хватает только одного. Одной. Так и есть: небольшая кушетка в «женской» половине пустует. И собаки тоже нет. Куда это они намылились?
Ночная деревня погружена в тишину, которая пугает человека, не готового к ней. Лишь прислушавшись, понимаешь, что тишина эта мнимая. Под ногами хрустит снег. Ветер тихонько нашептывает что-то в ветвях деревьев. Скрипит старый покосившийся флюгер на соседской крыше. Но ни одного звука, который мог бы напугать. Это были мирные звуки, а я за два месяца наслушался и не такого.
Идя по единственной улице, мимо слепых заколоченных окон и присыпанных снегом заборчиков, я в очередной раз остро осознал, как же мне будет не хватать всего этого. Можно бесконечно долго и красиво говорить, придумывая все новые и новые эпитеты, но все они будут лишь словами — искаженным отражением чувств. Спустя десять лет я снова полюбил Зуево. Но нельзя жить в двух местах одновременоо, рано или поздно приходится выбирать, какое из них называть домом. У меня уже есть дом, и меня там ждут. «Но я вернусь», — мысленно обращаюсь я к деревне, как к живому существу. Старому, дряхлому, покинутому — но живому. Не сломленному.
Аня сидела возле берега на скамейке и смотрела на подмерзшее озеро, словно ожидала, что вот-вот над водной гладью снова полетят волшебные фонарики. В неярком лунном свете, неподвижная, она казалась видением, обманом зрения, порождением потустороннего мира — нави. Лишь пар ее дыхания говорил, что передо мной не призрак, а живой человек. Агат, завидев меня, подбежал, виляя хвостом.
— Привет, — сказала она, когда я подошел ближе.
— Привет, — ответил я. — Ты чего не спишь?
— Да так… Не спится. Со мной бывает, когда переволнуюсь: сон не идет. Хоть снотворное пей.
— Такое случается.
— Да, наверное… — пожала она плечами.
— У тебя есть средства к существованию? — я решил перевести тему на что-нибудь приземленное. Ощущение нереальности происходящего давило, казалось, вот-вот — и я проснусь в своей постели. Только где проснусь? В Москве? Или маленьком домике в окружении спящих людей?
— Да, средства есть, — ответила Аня. — Отец Сергея выплатит мне компенсацию. Этого хватит, чтобы нормально жить, пока Миша будет в тюрьме.
— Боюсь, он может попасть туда надолго…
— Нет. Андрей договорился, что на Мишу не станут вешать того, чего он не совершал. В худшем случае ему светит четыре года, но, может, дадут условный срок. Так отец Сергея сказал.
— Ты расстроена?
— Нет, — она повернулась ко мне. — Все могло закончиться гораздо хуже, если бы не Андрей… и не ты.
— Я мало чем могу помочь тут. Мне даже не позволят защищать его в суде.
— А ты стал бы?
В который уже раз на ее, казалось бы, простые вопросы у меня не находится простых ответов.
— Ради тебя — стал бы.
— Мне кажется, ты так не думаешь, — Аня встала и подошла ко мне. — Ты злишься на него из-за меня и из-за того, что он сделал со мной. Не надо злиться, Филипп. Теперь уже не надо. Ты смог изменить меня, сам того не желая, исправить все, что сделали они. Я уже не та, что была до встречи с тобой. Они выбили из меня всякое желание жить, а ты вернул его обратно. Я вернусь в школу, постараюсь сдать выпускные экзамены. Я решила, что хочу поступить в вуз. Как думаешь, у меня получится?
— Думаю, да, — я представил Аню в выпускном платье и решил, что оно ей пойдет. Особенно с ее фигурой…
— А потом я устроюсь на хорошую работу, буду сама себя обеспечивать, ни от кого не зависеть. И найду себе мужа, чтоб он был как ты, и рожу ему столько детей, сколько он захочет. Я сделаю его счастливым. Хотя нет… Такого, как ты, я точно не найду.
— Да уж, постарайся, чтоб он был более сговорчивым и менее принципиальным в вопросах домашнего гардероба.
Я хотел отшутиться: мечты шестнадцатилетней девочки, какими они еще могут быть! Но зря старался. Аня подошла ко мне вплотную, и я не даже не понял, когда успел обнять ее и привлечь к себе. Мы целовались — в первый и последний раз в жизни — не в силах отпустить друг друга. Ветер над нами напевал прощальную песню ушедшей осени. Нашей осени, которая никогда уже не вернется.
