— Я не допущу, — кипятилась меж тем в кабинке Жюли, — чтобы ты компрометировала Кузьму Егоровича! Настоящим коммунистам в России и без того туго!..
— Ну чего, дед? — тянула Машенька Кузьму Егоровича, пристально глядящего на кабинку. — Пошли-и. Нехорошо подглядывать.
— Там, кажется, штаны, — невнятно пробормотал Кузьма Егорович.
— Ты никогда, никогда не проникнешь в этот дом! — шипела Жюли.
— Думаешь? — усомнилась Вероника.
— И думать нечего: я тебя простою в Сибири сгною!
Кузьма Егорович по мере того, как приближался к кабинке, все ускорял шаги, все круче нагибался, все невероятнее выворачивал голову:
— Штаны-ы…
— Ориентир В-2… Ориентир В-2… — бормотал в уоки-токи Равиль, раком скарабкивающийся из расщелины.
Рыбаки со всех ног чесали к кабинке, утопая в песке…
Кузьма Егорович рванул дверцу, как оперативник в кино.
— Интервью, господин Кропачев! — мгновенно сориентировалась Вероника и протянула Кузьме Егоровичу под нос диктофончик.
Жюли оттеснила Веронику, закрыла Кузьму Егоровича собою и авторитетно произнесла:
— Господин Кропачев в отпуске интервью не дает!
— Ну отчего же… — довольный тем, что обладателем штанов оказалась обладательница, ответил Кузьма Егорович. — Если газета достаточно прогрессивная…
— Progressive?? — возмутилась Жюли. — Reaction! Reaction! — и, взяв Кузьму Егоровича под руку, потащила наружу.
Вероникою, впрочем, уже занималась четверка рыбаков.
Большой теплоход, усеянный редкими огнями, медленно разворачивался близ берега.
Кузьма Егорович стоял на верхней палубе — пальто внакидку — и вдыхал ветер перемен. Потом спустился в каюты. Дверь ванной, за которою слышался шум душа, была приоткрыта, бросая длинный косой луч на ковер коридора. Кузьма Егорович подошел к щели, приложился глазом: за полупрозрачной занавескою Жюли принимала душ.
Чем дольше смотрел Кузьма Егорович, тем больше воодушевлялся. Жюли почувствовала постороннее присутствие, выглянула из-за занавески:
— Это вы, Кузьма?
Кузьма Егорович вздрогнул и поспешил дверь прикрыть.
— Ничего-ничего! — крикнула Жюли. — Мне не дует.
Кузьма Егорович улыбнулся тоже и даже сделал довольно решительный шаг внутрь, как… характерным, требовательным образом зазуммерила кремлевская вертушка. Кузьма Егорович сорвался с места и припустил на звук.
Жюли, накинув халатик, плавно прошествовала в спальню. Дверь за собою закрыла ровно настолько, чтобы, проходя по коридору, можно было увидеть пространство перед зеркалом. В это как раз пространство поместилась, сняла халатик, не спеша надела тончайший, весь в кружевной пене, пеньюар и принялась расчесывать волосы, через зеркало поглядывая на дверь.
В щели тенью, на цыпочках, промелькнул Кузьма Егорович.
— Вы, кажется, что-то хотели сказать, Кузьма? — окликнула Жюли.
Кузьма Егорович воровато появился на пороге и, стараясь не смотреть на Жюли, понуро произнес:
— Спокойной ночи.
После чего прикрыл дверь и бесповоротно скрылся.
В черное окно билась рождественская метель. В детской Жюли, одетая маркизою Помпадур, сделала два последних стежка на корсаже Маши — Красной Шапочки, откусила нитку и, хлопнув девочку по попке, послала:
— Беги!
Машенька впорхнула в огромную залу, посреди которой стоял торжественно и красиво накрытый рождественский стол: елочка со свечами, подарки на тарелках под салфетками, великолепие вин и закусок. И, конечно, традиционный гусь.
Вслед за Машенькою вплыла Жюли, ловя восхищенные взгляды. По обеим сторонам стола сидели Равиль и Кузьма Егорович: последний в ослепительно белом смокинге, первый — одетый оперным татарином: шаровары, поясной платок, широкий музейный ятаган. Еще один прибор был пока не задействован.
— По случаю маскарада, — торжественно произнесла Жюли, — говорим только по-французски! — и уселась за стол.
— Чего-чего? — спросил Седовласый у молодого своего ассистента.
— Собираются говорить только по-французски, — перевел ассистент.
— Это кто? — зашелся мрачным смехом Седовласый. — Кузьма?!
— А почему нету папы? — спросила по-французски Машенька.
— Как это нету? — раздалось от дверей, и появившийся в комнате Никита сделал что-то вроде циркового антрэ.
— Только по-французски! — шутливо поправила Жюли, оборачиваясь, и остолбенела: рядом с Никитою стояла Вероника.
— Ну! — взглянула Вероника на Никиту.
— Знакомься, папа, — решился тот. — Моя невеста.
— Добрый вечер, господин Кропачев, — пропела Вероника, делая несколько пародийный книксен. — Привет, мама.
Жюли стояла как каменная. Кузьма Егорович стрельнул глазами на нее, потом на будущую невестку и поправил бабочку, с непривычки давящую на горло.
— Вы, кажется, не вполне точно информированы относительно наших… отношений… Это — гувернантка моей внучки. Так что называть ее мамой… — объяснил, смущенно краснея.
— Но вас-то, господин Кропачев, я могу называть папою? — дерзко улыбнулась Вероника.
— А я даже очень рада! — сказала Машенька чересчур громко и твердо, с эдаким вызовом, и потащила Веронику за стол. — Тебя как звать?
— Вероника, — ответила Вероника.
Возникла неловкая пауза, разбавленная восьмикратным боем часов.
— Мент родился, — прокомментировал Никита тишину, но она вдруг снова нарушилась: на сей раз посторонним шумом с улицы.
Кузьма Егорович привстал, приник к окну.
— Народ обретает права, — пояснил Никита назидательно.
Зазуммерила внутренняя связь. Равиль вскочил, послушал:
— Фургон с продуктами не пропускают. Пикетчики сраные!
— Только по-французски! — произнесла встревоженная Жюли, как бы заклиная праздничную атмосферу вернуться.
— Постой! — остановил Кузьма Егорович Равиля. — Сам выйду. — И посетовал: — Вот народ! Только заграницей и уважают!
— А зачем нам еще продукты? — спросила на ломаном русском Жюли вдогонку мужчинам.
— Про запас, — пояснил Никита. — На случай осады.
Заворотами, возле вахты, в сумятице метели, волновался не пикет, а целый небольшой митинг. Лозунги типа: КРОПАЧЕВ, УЙДИ ПО-ХОРОШЕМУ!, ДАЕШЬ СОЦИАЛЬНУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ!, КПСС — РЯД ГЛУХИХ СОГЛАСНЫХ! и аналогичные, которых много можно набрать из архивов рубежа девяностых, колыхались над толпою, облепившей большой грузовик-фургон с красными надписями АВАРИЙНАЯ на бортах. Народ волновался, барабанил кулаками и древками плакатов по стенам фургона.
— Разойдись! — безуспешно пыталась охрана расчистить дорогу грузовику. — Пропустите аварийную!
— Знаем мы ваши аварийные! — кричали из пикета. — Кто ж это КРАСНАЯ ИКРА напишет?!
— Отдай продукт, Кузьма! Дети голодают!
— Добром отдай!
Кузьма Егорович в шутовском своем белом смокинге, в короткой внакидку дошке явился на пороге-ступенечке вахты.
— Товарищи! — прокричал. — Товарищи!
Толпа как-то вдруг перестала шевелиться, притихла.
— Заткнись! — шипел один на соседа.
— Гляди, гляди, Сам вышел, — комментировал другой с уважением.
— Тамбовский волк… — только отдельные возгласы из прежних пыжились вырваться на свободу, но, неуместные в напряженной тишине, гасли, недоговоренные, недокрикнутые.
— Товарищи! — сказал Кузьма Егорович спокойнее, почувствовав, что его слушают. — В резиденции прогнили трубы. Водопровод заливает подвал. Это же, — кивнул навеликолепный особняк прошлого, если не позапрошлого, века, -народное достояние. Ваше!
— Ежели наше — чего ж ты тут живешь? — спросил кто-то ехидный, и реплика прозвучала уже не так неуместно.
— Вы хотите, чтобы дело рук ваших дедов, ваших прадедов погибло ни за грош?!
— Заботливый какой, — понеслось в ответ.
— Вот и отдай дедово!
Толпа уже почувствовала, что нормального, искреннего разговора не будет, и зашумела, загалдела по-прежнему:
— Хватит наё…вать!
— Фургон открывай!
— Показывай водопроводчиков!
— Товарищи! — пытался перекрыть Кузьма Егорович галдеж. — У нас же правовое государство!
— Прав до х… — жрать нечего! — выкрикнул из толпы бас…
Равиль стоял позади, поигрывая ятаганом. Вероника с крыльца наладилась снимать происходящее, но Жюли, заметив, бросилась, как орлица на защиту птенца. Завязалась нешуточная борьба, победительницей из которой вышла все-таки мать. Завладев аппаратом, вскрыла его, вырвала пленку.
— Ему и так тяжело! — сказала. — Шлюха вонючая.
— Это я шлюха?! — изумилась Вероника. — Я?!
Висящий на заборе пикетчик орал тем временем:
— Неделя до Нового Года, ау них елка горит!
— И гусь на столе! — добавил прилипший к щели другой.
— С яблоками? — поинтересовался из толпы кто-то веселый.
